Я слушала откровения людей, друг за другом делившихся своими историями. Они говорили о трудностях. Они просили о молитвах. Мне как новичку предоставили слово последней. На нервной почве я уже оборвала краешки своего листочка – и начала мямлить что-то насчет того, что я только что переехала сюда из Нью-Йорка. Вероятно, я не задержусь здесь надолго, потому что планирую скоро уехать обратно. Я не хотела никого подпускать слишком близко, чтобы меня уговаривали остаться или еще что-то в этом роде.
– Не знаю, каковы планы Бога на мою жизнь, – сказала я. – Я просто записала высказывание матери Терезы, которое мне всегда нравилось.
На листке стремительным почерком была записана перефразированная версия цитаты, которую я когда-то нашла: «Я – карандашик в руке Бога, который пишет любовное письмо миру».
Ни с того ни с сего мощный поток словесной рвоты хлынул из меня, и я стала рассказывать о любовных письмах и о том, что не представляю, какова их цель. Тогда я писала 397-е письмо. И собиралась остановиться на четырехсотом.
– Но мне почти жаль, что эта загадка не разрешилась, – я с удивлением обнаружила, что говорю это вслух. – Жаль, что я изначально не представляла, для чего я пишу все эти письма. Так странно знать, что что-то вот-вот завершится. И все будет кончено.
Однако таков был мой план. Я воображала, как жизнь принуждает меня постепенно закруглить эту историю – историю о незнакомых людях, марках и Нью-Йорке. Новые отношения. Повышения на работе. Перемены в жизни. И со временем я забуду о любовных письмах и о том, какое место они занимали в моем сердце.
Но в той комнате, полной незнакомых людей, которые впервые слушали этот рассказ, мне вдруг казалось, что история на этом не кончается. Это всего лишь первые несколько нот песни, первый параграф того, чему следовало стать длинным письмом. Я растерянно разжала ладонь, показывая группе скомканный зеленый листок.
Чак остановил меня. Он поднялся из-за своего стола.
– Тебе нужно что-то с этим делать. Необходимо. Ведь столько людей этого хочет, – заговорил он. – Я не знаю, понимаешь ли ты, но стольким людям нужно то, что было у тебя в течение последних десяти месяцев.
Мне еще никогда такого не говорили: «Тебе повезло. С тобой случилось по-настоящему счастливое событие. Понимаешь ты или нет, эти письма были твоим благословением в самый депрессивный период твоей жизни. Они во многих смыслах были спасательным кругом. Ты сама никогда не была спасательным кругом. А они были. И людям нужны спасательные круги».
В конце собрания Чак отвел меня в сторону, и мы с ним пару минут поговорили. Даже не зная меня, он смотрел так, словно я была подготовлена ко всему, что случится дальше, словно я знала должностную инструкцию, которую мне вручили. Мне только нужно было претворить ее в жизнь.
– Преврати это в нечто большее, – сказал он. – Не теряй сосредоточенности на любви. Ничего, кроме любви.
* * *
В тот вечер я ворвалась в дом, потрясая кулаками, и заявила маме, что собираюсь превратить свою историю с любовными письмами в нечто большее, чем я сама. Она едва подняла глаза от последнего номера журнала «Парад», который в тот момент читала.
– Но ты же говорила, что хочешь, чтобы все это закончилось, – ее глаза пристально взглянули на меня поверх красной оправы очков.
– Да, знаю, я так говорила, – ответила я тихо. – Но что, если я что-то упущу? Что, если мне суждено создать нечто большее?
В ту ночь, пытаясь уснуть, я боролась с собственными мыслями. Мой разум занимался этаким перетягиванием каната, причем обе стороны были сильны. На пару минут узел уходил далеко вправо: Эта идея слишком велика для тебя. А противоположная сторона принималась тянуть еще сильнее: Ты с ума сошла, если думаешь, что эта идея больше, чем ты. Почему ты вообще это делаешь? Это ведь такая мелочь. Ни на что не влияет. Миру не нужно больше любовных писем. Миру нужно просвещение. Образование. Чистая питьевая вода. Ему не нужны дополнительные отвлекающие факторы.
Я не хотела создавать еще больше шума. Я не хотела создавать нечто, в чем мир не нуждается. Я уже пыталась это делать раньше. Живя в Нью-Йорке, я думала, что создам какой-нибудь веб-сайт и буду публиковать интервью женщин-подвижниц, которые меняют мир. Я уже все распланировала. Я отчаянно пыталась проталкивать подобные идеи в мир, но им так и не удавалось оторваться от земли. Нет, определенного прогресса поначалу удавалось достичь, но процесс меня выматывал. В результате я бралась за очередной проект и откладывала его в сторону, бралась и откладывала – словно пытаясь втащить каяк на гору.
Я понимала, что́ неправильно во всех этих идеях, которые я пыталась навязать миру: они вдохновлялись той частью меня, которая гналась за золотыми звездами. Я хотела быть важной персоной. Во мне была такая болезненная штука, которая жаждала признания, любви, обожания и преклонения за то, что было сделано моими собственными руками. Такое чувство может начинаться как маленькое и невинное, но со временем оставляет на сердце уродливые пятна. Топливо кончится. Планы скиснут. А ты быстро перегоришь, пытаясь построить храм для чувства собственной важности.
На следующий день, вернувшись после обеда в свою кабинку, я открыла электронную почту. В верхней части списка оказалось сообщение с темой «WSJ Reporter».
[33] Я подняла глаза к потолку и одними губами прошептала: «Ты меня разыгрываешь, правда?» Это могло быть только шуткой и ничем иным. Через двадцать минут, стоя на тротуаре позади офиса, я осознала, что это не шутка. Репортер была реальным человеком. Она писала статью о том, как мы используем социальные сети, чтобы не дать умереть рукописной практике. Она услышала обо мне от кого-то, кто недавно получил мое любовное письмо. Я каким-то образом вписалась в когорту других авторов, все еще способных рассказать, каков цвет чернил и запах бумаги, которые они используют для своих писем. Я была «дитя миллениума» в этом списке.
Статья в «Уолл-Стрит Джорнел» должна была выйти на следующей неделе. Я видела два варианта действий: отказаться от этой истории – или участвовать в создании статьи и получить еще десятки запросов на письма. Тогда мне пришлось бы начать называть мозоли на своих пальцах по именам, поскольку они стали бы для меня чем-то вроде родных детей – Дженна, Поли, Средний-Митчелл. А потом уйти с работы, застолбить себе местечко где-нибудь на углу улицы и писать любовные послания незнакомцам на картонке, терпя громкие перешептывания туристов: «Ой, а я слыхала, что когда-то она была совершенно нормальной! Бедняжка, вот до чего ее довели любовные письма!»
Либо я соберусь создать нечто большее, чем я сама, либо сделаю вид, что никогда не писала никаких писем. Я стояла на распутье между этими двумя вариантами. Я тогда не знала, что принимаемые нами решения – мелкие, которые мы считаем незначительными, – часто определяют, станем ли мы теми, кем нам всегда хотелось быть.
* * *
