Слава богу, появилась новая, остро волнующая тема – Ирка наконец познакомилась. Как известно, армяне умеют жить гораздо лучше русских, а Асрян воплощала собой все самое необходимое, что может дать армянский генофонд для человеческого устройства и жизнеобеспечения. Он тоже был студентом Первого меда, на последнем курсе. Маленький толстенький некрасивый еврей Сашка Эпельбаум. Кроме главного достоинства – еврейской национальности, – присутствовало еще кое-что: папа его, начальник таможни в питерском порту, давно приготовил сыну место хирурга в Тихоокеанской торговой флотилии. Медицинское судно – ничего престижнее в те годы и представить было невозможно. Для Асрян все сложилось банально, предсказуемо и просто. Собственно, тут и обсуждать было нечего по двум причинам, которые Ирка сама же и сформулировала. Во-первых, она не скрывала отсутствия душевного трепета в отношении смешного очкастого еврейского отпрыска. Во-вторых, самый лучший муж – это муж с большой зарплатой в периодическом шестимесячном рейсе.
Что ж, предельно честно. Не возникало ни тени сомнения: этот брак будет удачным, если, конечно, состоится. Хотя, если судить по Асрян, можно было предсказать слияние евреев и армян со стопроцентной вероятностью. Бегая между палатами от капельниц к лоткам для шприцов, я рисовала себе картину, как же буду хороша в ярко-синем платье, свидетельствуя великий союз.
Вечером в сестринскую позвонила мама:
– Лен, привет, ты завтра свободна?
– Вроде как. А что, зовете на обед?
– Да нет. Я тут у бабушки. Дед что-то совсем поник, подагра замучила, два дня практически не встает. Суставы на руках и ногах все раздулись, страшно смотреть. Ты, может, зайдешь? Подумаем вместе. Наверное, его лучше в больницу. Или на дом вызвать специалиста?
Внутри у меня все сжалось, и стало очень-очень страшно.
– Мам, я утром сразу после работы приеду.
Я не была у них около месяца – закрутилась как белка в колесе. Деду натикало почти восемьдесят семь, в анамнезе война, контузия, ранение в живот, туберкулез и старость. В последние месяцы болячки все больше и больше напоминали о себе, суставы периодически распухали, по утрам он совсем не мог начать двигаться без обезболивающих. Теперь бабушка вместе с мамой были привязаны к его кровати мрачным поводком предчувствия. Утром я бросила Асрян одну сдавать дежурство и в восемь часов уже была у деда. Маман еще не успела приехать из дома, бабушка пыталась состряпать что-нибудь диетическое, громыхая кастрюлями на общественной кухне. В комнате стоял невыветриваемый запах лекарств, дед полусидел-полулежал в груде подушек. Совсем похудел, лицо стало детским, и только высокий лоб со следами старой травмы оставался прекрасен, был таким, как и много-много лет назад. Дед всегда будет самым лучшим. Каждое Девятое мая, крепко вцепившись в его огромную ладонь обеими руками, я ревностно осматривала шагающих рядом ветеранов и всякий раз с бесконечной радостью констатировала факт: у нас медалей больше всех, а значит, мы сильнее и храбрее.
Смотрите, люди, во мне течет его кровь.
Дед, увидев меня, оживился:
– Ленок… привет. Как твои дела? Как ты учишься, как Володя?
– Привет, дедуся. Все хорошо, только вот с работы освободилась.
– Молодец, молодец. Только не бросай учебу. А то замуж вышла, так, наверное, ребенка родишь и институт бросишь.
– Да что ты, дед! Никогда в жизни. Ты ж меня знаешь.
– Ты у меня умница, красавица моя.
По морщинкам потекли слезы, я обняла его и сразу почувствовала, насколько он похудел – одни сухие косточки остались. Дед попытался отстраниться.
– Лена, я заразный, наверное, не обнимай.
– Ну какой ты заразный?! Прекрати.
– Эх, жалко, правнуков не увижу. Устал.
– Ну хватит уже. Все ты увидишь, не хандри давай.
– Лен, они с бабкой хотят меня в больницу упечь. Точно решили от меня избавиться. А я тебе сразу говорю: не поеду. Дайте умереть спокойно.
– Все, деда, не хочу это слышать. Пойду поесть тебе принесу. Никто тебя никуда не упечет. Я прослежу.
– Нет. Я слышал, как мать с тобой по телефону разговаривала. Думают, я совсем глухой.
– Никто ничего не станет делать без твоего согласия.
Я вышла в общий коридор и тут же наткнулась на бабушку с кастрюлей овсянки. Целых полчаса мы с ней вдвоем, порой совсем теряя терпение, воевали с дедом за каждую съеденную ложку – нужно было, чтобы он хоть что-то поел. В десять утра приехала мама, и начался семейный кухонный консилиум.
– Лен, надо его все-таки в больницу. Что думаешь? Он уже встать из-за этой подагры не может, плохо мочится, совсем не ест. Ты же видела.
– Мам, от чего ты его решила лечить? От старости, что ли? Чтобы он в чужом месте не мог даже чаю попросить лишний раз?
– Ну что ты из нас фашистов делаешь?! Надо же как-то помочь. Ты посмотри, как он мучается.
– Лечение в такой ситуации можно и дома организовать. На моей памяти за последний год мы его уже пять раз в больницу отвозили, и что толку? Я попрошу кого-нибудь из наших врачей с терапии приехать его посмотреть. Правда, я там мало кого знаю пока, но за благодарность в денежном эквиваленте, думаю, приедут.
Мама, видимо, решила поддержать мое предложение.
– Давай мы заплатим еще за такси.
– Сначала найду кого-нибудь, а потом обсудим что почем.
На том и решили. В понедельник после учебы я притащила терапевта из приемного покоя нашей больницы – Семена Петровича, настоящего доктора Айболита, с которым познакомилась на дежурствах. Увидев припасенную моим отцом бутылочку армянского коньяка, он без колебаний согласился: тащить деда в отделение было бы убийством – и расписал лечение на дому.
Последующие три недели я жила между институтом и дедушкиной комнатой. После лекций я неслась ставить капельницу и делать уколы, потом тащила пробирки с дедовыми анализами в наш приемный покой. Дежурства на выходных пришлось нам с Асрян поделить: когда я дежурила в больнице, она заменяла меня на боевом посту у деда. К концу второй недели ему стало заметно лучше: воспаление в суставах спало, боли уменьшились, понемногу начали двигаться пальцы рук. Он пробовал потихоньку вставать, даже сам добирался до туалета, придерживаясь руками за стенку. Однако настроение у деда по-прежнему было совершенно не боевое: раздражение вызывала любая новая вещь, любая еда, слово, звук или запахи. Было легко понять, как он мучается от своего бессилия, потому что теперь это тело точно было не его. Настоящий Иван Певучий остался там, где грохотала война, где приходилось голыми руками отрывать уши немцу, вцепившемуся своими лапищами в шею, где так хотелось жить и это желание с невероятной силой наполняло каждую клеточку организма. Самое главное – тогда он не был дедом. Он не был дедом даже тогда, когда тащил меня втайне от всех родственников на прослушивание в музыкальную школу. Его страшно раздражали все эти шприцы, пилюли и банки с растворами. Как только он обрел малейшую свободу, он тут же выгнал нас вместе с адскими приспособлениями и выбросил остатки таблеток и лекарств для капельниц, прежде чем мы успели их припрятать на всякий случай.
