Все начинается с того, что людей интересует только исключительное: они так часто и упорно, да еще и привирая, рассказывают друг другу о редчайших проявлениях храбрости, верности, щедрости, что понемногу начинают считать исключительное нормой. Но им и этого мало — они начинают придумывать нечто исключительное даже среди исключений, — населяют воздушные замки своих культур никогда не существовавшими призраками Неустрашимости, Самоотверженности, Преданности, а затем начинают стыдиться того, что сами они совершенные пигмеи в сравнении с заоблачными вершинами невозможного. И, поскольку никто не смеет признаться в своей мизерности, полагая, что он единственный среди прочих святых и героев трус и шкурник, все становятся рабами своих же собственных выдумок. Когда прохиндеи или дураки возглашают нечто высокое типа «Лучше смерть, чем предательство», никто не осмеливается возразить, что вся его жизнь, как и жизнь любого нормального человека, есть нескончаемая вереница предательств, — в итоге, выбирая между правдой и смертью, трусы и шкурники выбирают смерть, потому что решаются признать правду о себе лишь тогда, когда отступать уже поздно.
А если бы они были с самого начала заземлены, спокойно отдавали себе отчет, что они людишки так себе — трусоватые, подловатые, не лишенные тяги к высокому, но только за чужой счет, — и не облегчали себе задачу убивать таких же так себе людишек, изображая их чудовищами и недочеловеками, вместо того чтобы честно понимать, что и те людишки как людишки, с кем всегда можно сговориться за счет щепотки идиотов, кои заземлению не подлежат, ибо и впрямь верят во что-то заоблачное, — короче, если бы народы понимали, что существует только земное, то они и вели бы себя, как это им свойственно в земном, — где поднажать, где отступить, где схитрить, где поблагородничать, но чтоб без особого риска и особых затрат. В земном и конфликтовали бы по-земному: лаялись, сплетничали, пакостили по мелочи, самое страшное — убивали из-за угла, но только поштучно, своих личных врагов.
Снова вся беда оказывалась в идеалах.
Под их игом томятся даже короли и президенты. Хотя тех-то реальность заземляет особенно жестоко, они ежеминутно ощущают свое бессилие перед ее могуществом, но если они попытаются отдаться чистой целесообразности, откажутся хотя бы изображать борьбу за невозможное, то тут же прослывут трусами или тиранами, циниками или глупцами в глазах идеалистов, а в нынешнем незаземленном мире в глубинах подсознания даже шкурника из шкурников таится идеалист. Но самыми опасными источниками идеалистической заразы всегда будут те мирки, где люди никоим образом не расплачиваются за последствия своих решений, — это всевозможные интеллигентские кружки и кружочки, целиком проживающие в воображаемых мирах, где можно сколько угодно витать в облаках без малейшей опасности разбиться. И в будущем царстве психосинтеза, тогда уже, возможно, психоэдафоса, главнейшей задачей государства сделается заземление интеллигенции, недопущение никаких детских садиков и кастальских заповедников, где бы люди были защищены от жестокостей и низостей жизненной борьбы. Должны разрушаться прежде всего культурные династии, начинающие слишком много о себе воображать: если отцу удается выбиться в интеллектуалы, в деятели духа, то дети непременно должны быть отправлены на фермы или в ремесленные, а то и военные училища. Или торгово-коммерческие — мелочный расчет заземляет еще лучше. Технические подробности пока разрабатывать не стоит, этим легко насмешить. Главное усвоить основную цель — заземлять каждого, кто пытается взлететь, освободиться от власти природы. Прежде всего, от природы человека.
Всегда останется, правда, щепотка таких идеалистов, кого невозможно заземлить никакими силами — это клинические сумасшедшие и никчемные недотепы, кому никак не ужиться с реальностью. Если такой станет наливать чай, то обязательно ошпарится, если возьмется выгнать корову в стадо, то непременно попадет ей на рога, — эти придурки всегда будут воспевать превосходство духа над материей, ибо с нею им никак не управиться. Однако они будут не опасны, поскольку станут вызывать исключительно смех, если не позволять им отсиживаться в каких-то башнях из слоновой кости. Только они в царстве психоэдафоса и будут угнетены — сумасшедшие санитарами, а недотепы реальностью. Собственно, достаточно и того, чтобы все идеалисты считались или больными, или смешными, не обязательно угнетать их еще и физически. Но власть земли, власть физической силы каждый должен постоянно наблюдать рядом с собой. Образованным людям ни в коем случае нельзя позволять уединяться в каких-то заповедниках, они всегда должны жить в джунглях криминализированного дна, где царит нагая сила, — только это и позволит уничтожить самые истоки идеалистической и утопической заразы. Все должны каждую минуту ощущать: жизнь груба и жестока, и нужно каждую минуту радоваться, что тебя не убивают и не насилуют, — только такое мироощущение может выжечь смертоносные фантазии о бесплотной любви и безнасильственном земном рае.
Итак, резюме: никто не должен быть свободен от грубой, грязной, животной стороны жизни. С этим уже можно выходить к публике. Зеленые цифры на электронном табло промигали десять пятьдесят восемь — как раз хватит времени пригласить в кабинет и усадить.
Перехожу на прием.
Пациентка оказалась неожиданной — типичная колхозная бабуся в цветастом платке, прикрывающем половину лица, будто после побоев мужа-механизатора, и в длиннющей, до башмаков, юбке из синего сатина, из коего когда-то шили семейные трусы. Обе дамы были так увлечены разговором над забытыми в пылу беседы чашечками-блюдечками-печенюшечками, что не обратили на него внимания, хотя сидели перед кухонным окном боком к нему.
— Значит, вы говорите, ваш супруг раскрепощает? — с надеждой переспрашивала колхозница (такие слова знает!.. И к психотерапевту выбралась — какой прогресс, вот уж не думал, что народ от земли когда-нибудь тоже придется заземлять!..). — А вас он раскрепостил?
— Еще как, — уверенно отвечала Сима. — Вы не поверите, я когда-то пукнуть громко боялась!
Узнаю брата Колю… Слава богу (тьфу!), начала оживать, вот-вот прыснет.
Он откашлялся, и Сима очень солидно обратила к нему напрягшиеся яблочки щек, а колхозница принялась суетливо собирать сатиновую юбку, чтобы подняться, и заранее торопливо кивать с забитой собачьей улыбкой. Она была не так уж и стара, вернее, совсем не стара.
Он уже было приступил к преувеличенно галантному полупоклону, приберегавшемуся для особо жалких пациенток, однако Сима поспешила перевести его в другой регистр:
— Познакомься, это Ульяна Достоевская. Та самая, телеведущая. Твоя, можно сказать, коллега. Она тоже раскрепощает наш народ. Вернее, раскрепощала. А теперь сама… Ну, она тебе все спокойно расскажет. Проходи, пожалуйста, в кабинет, — Сима уже обращалась с еще не совсем померкшей телезвездой будто со старой подружкой, оказавшейся в сложной, но вполне поправимой ситуации.
Ульяна Достоевская порождалась светом из тьмы вместе с ресторанным столиком, за которым она располагалась, а что таил полумрак позади нее, так разглядеть и не удавалось — не то сауна, не то замедленная нудистская дискотека, не то… Но Ульяна не позволяла надолго отвлекаться. В первый миг вылитая советская кукла, что закрывала глаза и нежно квакала, когда ее укладывали на спину, воплощенная невинность, — носик уточкой, алые губки пуговкой, — она начинала медленно наводить на невинные глазки загадочный прищур, одновременно растягивая младенческие губки в двусмысленнейшую порочную ухмылку, покуда на экране не возникала прожженная шлюха в глубоком декольте, в котором при малейшем движении колыхались две дыньки-«колхозницы». Не сводя со зрителя влекущего взора, она медленно раскрывала кукольный ротик и сладострастно вводила в него розовое эскимо, а затем еще более сладострастно выводила.
