— Если не испытывал, то и не может судить тех, кто испытывал.
— Мне вас просто страшно слушать!
Надо ж как они позволили себя поработить этим самоназначенным наместникам идеалов!
— Что ж, если он вас так запугал, киньтесь ему в ноги, поклянитесь, что вас нечистый попутал, но теперь вы до конца своих дней будете ходить в черном и каждый день перед ним исповедоваться во всех своих греховных помыслах.
Мадам Достоевская, однако, сарказма не расслышала, ее кукольное личико просияло надеждой, наивные шоколадные глазки (Лика…) широко распахнулись.
— Вы думаете, поможет?..
— Почему нет? Может быть, ему только того и нужно.
— Ой, спасибо, вы мне прямо жизнь вернули!
Она вскочила и ринулась к двери — поскорее броситься в ноги. Потом кинулась обратно: ой, я про гонорар забыла! Лихорадочно отыскала в сумочке беленький конвертик, вложила ему в руку, меленько кивая: спасибо, спасибо, спасибо, спасибо!.. Снова кинулась к двери и снова вернулась. Стянула с пальчика кольцо и вложила ему его в другую руку (он и встать не сообразил):
— Это вам будет память обо мне! Правильно я сделала, что в Москве ни к кому не пошла! Вот что значит культурная столица!
И простучала башмачками окончательно. За дверью выкрикнула Симе: спасибо, он гений! Ответа Симы он не расслышал, но, судя по спокойному тону, ответ был утвердительный, типа «я это всегда знала», затем грохнула стальная наружная дверь, и в их родной двушке воцарилась тишина.
Он посмотрел на перстень — вроде как серебряный. А вместо камня на него смотрел наивно распахнутый шоколадный глаз.
Сима вглядывалась в раскрытый ноутбук зачарованно, как деревенская девочка в распечатанную коробку с шоколадными конфетами, — в последнее время она увлеклась розыском затерявшихся одноклассниц. Заметив его, вскинула сияющие глаза:
— Я Верку Баранову нашла!
И еще более радостно:
— Я ее не любила!!
И совсем уже ликующе:
— Она дралась!!! Каким-то пояском!!!!
Дитя…
Зачем ему нужна была еще какая-то Лика-повилика?
Охваченный нежностью, он стал за спинкой стула и положил ей руки на плечи (их жар ощущался даже сквозь пестрый узбекский халатик), и она немедленно тоже разнежилась:
— Ой, почеши, пожалуйста, спинку!
Давно они не предавались этой забаве…
Он принялся легонько скрестись ногтями, как это делают кошки, пытаясь обратить на себя внимание, а она, изображая оргиастическую негу, как бы не в силах вымолвить ни слова, только большими и указательными пальцами показывала: правее, левее, повыше, пониже…
Понемногу его эта игра начала возбуждать, он принялся обнажать ее спину, ничуть не менее упитанную, чем у Егоровой Людмилы, но это вызывало уже не брезгливость, а сострадание и лишь усиливало нежность. Да, только сострадание и может одолеть беспощадную власть идеалов.
Он уже ласкал ее груди, тоже ничего себе колхозницы, и, подняв ее со стула, потихоньку двигал в сторону спальни.
Однако на пороге она заартачилась:
— А ты мылся?
Снова эта мания отмывания, и шок ее не излечил.
— Мылся, мылся!
— Дай я убедюсь… убежусь… я тебя сама вымою. Как в детском садике. Какой красивый у тебя петушок, целый петушище!.. Все бы хотели такой иметь!
— Надо будет его в музее выставить.
— Нет, тогда все на него накинутся, я лучше буду его хранить в своей частной коллекции… Что это он у тебя совсем заземлился, дай я его возвышу…
Они поливали из душа друг друга по очереди, но он все-таки отводил глаза, не мог не замечать отвисающей груди, нависающего животика…
Не так-то легко выбраться из-под тирании идеалов. А когда дошло до дела, его петушище чуть не свернул себе поясницу, тщетно пытаясь пробиться в родной курятник.
— Вы помните еще ту сухость в горле, — смущенно пробормотала Сима, и он вспомнил уроки Достоевской: не подмажешь, не поедешь.
— Подожди, я сейчас вернусь.
Он пошлепал на кухню — там на подоконнике сияют целых две пластиковых бутылки подсолнечного масла. Вспомнил, что какой-то француз выскальзывал из объятий Поддубного, намазавшись неведомым прованским маслом. Оливковым, что ли? Удивительно, что от всех этих процедур желание еще не окончательно заземлилось.
Но когда он в неполной боевой готовности снова приблизился к супружескому ложу, Сима, расположившаяся в позе рембрандтовской Данаи, начала настороженно принюхиваться:
— Ты подсолнечным маслом, что ли, намазался? Я смотрю, винегретом пахнет. Что это он у тебя опять заземлился?
— Ладно, давай отложим.
— Почему — я люблю винегрет.
— Может, еще огурчиков соленых покрошить?
То, что она уже была снова горячей и потной, делало ее только роднее. А проклятые идеалы чуть было не подсунули ему бесплотную и беспотную Лику!..
Спасибо Холерии, вовремя приземлила.
Но потом они все-таки отодвинулись друг от друга, чтобы не слипнуться.
— Почему же с Димкой так долго нет связи, — вдруг вполголоса сказала Сима. — Мне не дает покоя, почему папочка никому не сказал, что к нему собирается. Он же не мог не знать, что я начну с ума сходить…
— Может, передал через кого-то, а с тем что-то случилось… Может, письмо потерялось, электронные письма тоже часто теряются. Скоро узнаем. Мне уже приходило в голову, что у него сработал инстинкт смерти. Фрейд считал, что если есть инстинкт продолжения рода, то должен быть и инстинкт добровольного стремления к смерти, помимо эроса еще и танатос. Сомнительно, правда, чтобы природа и о смерти специально позаботилась.
— Лаэрт меня утешал, что папочке для превращения в легенду не хватало только эффектного конца. Что очень важно красиво уйти, под занавес обязательно должен быть какой-то эффектный жест. А еще лучше загадка. Он этим даже подрабатывал в желтых газетенках: загадка смерти Пушкина, загадка смерти Лермонтова, загадка смерти Есенина… Посмеивался над дураками и сочинял. Он считал, что это все равно полезно, раз к дуракам другим способом не пробиться. Он, как и папочка, считает, что в своем внутреннем мире любой дурак и даже циник все равно идеалисты.
О Лаэрте она всегда говорила в сострадательном тоне, и ему это даже нравилось — оказывать снисхождение настоящего мужика к спивающемуся чмошнику. Он хотел было размягченно возразить, что всех и нужно заземлять, и вдруг вспомнил Калерию…
— Кстати, у тебя с Лаэртом что-то было? Калерия на это намекала. Что он твой любовник.
Хотел спросить мимоходом, как о чем-то незначащем, но горло стиснуло, и он почувствовал, как Сима тоже напряглась, даже через постель почувствовал.
