И после садистической паузы произнесла с невыразимой нежностью, без следа поглотившей упрек:
— Как ты мог поверить этой стерве?.. Она же этого и добивается — всех нас стравить, чтобы мы начали наговаривать друг на друга.
И он от счастья ощутил себя совершенно невесомым, словно надувная женщина для одиноких или неземных. Да, и Калерии не удалось излечить его от ханжеского идеала сексуальной верности. Надо было бы ему, пожалуй, еще и отсидеть в…
Как это у них называется — сизо, капэзэ?.. В общем, шизо. Тогда, глядишь, научился бы не переоценивать какую-то избранную вагину. Сам же совсем недавно думал, что верность не в сексе, а в том, чтобы тебя не бросили в беде.
И так после этого славно поработалось над набросками новой науки — психиатрической истории. Он давно понял — все нынешние войны, революции, рыночные и антирыночные преобразования, кампании за нравственность и за безнравственность не что иное, как коллективные психозы. Фишка в том, что психоз — это вовсе не что-то редкое, «патологическое», но абсолютно нормальная реакция на ситуацию беспомощности и непонятности. Сначала роды — после пытки сдавливанием и удушьем обрушивается грохот и ослепляющий свет, — психоз на месяцы, а может быть, и на годы. Тиски пеленок — новый психоз. «Закаливание» — неведомо за что топят в отбивающей дыхание ледяной воде — новый виток психоза. Неведомо с чего обрушивающийся гнев отца, попеременные то шлепки, то тискания матери — еще один виток. И увядают они хоть отчасти лишь от пребывания в мире понятном и послушном.
Но есть одна неустранимо психотическая сфера — это история: в ней от начала и до конца все неизвестно из чего возникает и неизвестно почему исчезает, и лишь полным безумцам кажется, что они могут что-то там понять и чем-то управлять, — вот они-то и становятся революционерами и реформаторами, потому что люди менее психотичные предпочитают прятаться от всемогущей бессмыслицы экономических катаклизмов и национальных извержений. Однако рано или поздно психоз их тоже настигает, поэтому искать причины войн и революций в экономике совершенно то же самое, что интересоваться, хорошо ли варила щи домохозяйка, зарезанная мужем за связь с японским микадо. Избавить от ужаса перед историей может отнюдь не участие в ней в качестве манипулируемой безумцами букашки, но, напротив, предельная изоляция от нее в любом маленьком, понятном и послушном мирке. Изолироваться от истории, культивировать все «мелкое», «трусливое», «мещанское» — вот одна из важнейших задач психосинтеза-психоэдафоса.
Семья как средство ослабления политических психозов — это будет его следующая лекция.
А шоколадный глаз Ульяны Достоевской, скромно прилегши на бочок, не сводил с него наивно распахнутого взора.
Красиво уйти. Шестикрылая Серафима
Черт ее дернул вспомнить Лаэрта… Но если бы она избегала его упоминать, Савик бы непременно это заметил. А ей хотелось убедить не только его, но и себя, что она время от времени оказывает поддержку спивающемуся однокашнику исключительно из жалости (ведь это же так и было!). Но когда Савик вдруг напрямую спросил про Лаэрта, она поняла, что наступил момент истины: она навсегда утратит уважение к себе, если скажет правду. И теперь, когда Савик уже давно читал свою лекцию в школе психосинтеза, а она собирала для кошатницы с первого этажа стеклянные банки с завинчивающейся крышкой, ей было все еще не перевести дух. Ей и заземляться не надо: она и от папы знала, что Бог, конечно, есть истина, но прежде всего любовь, а значит нет такой правды, ради которой стоит причинить боль родному человеку. Разве лишь для того, чтобы спасти его от еще большей боли. Когда-то она пошла на новую связь с Лаэртом только из жалости, папочка давно ее научил: делать можно все, что увеличивает количество любви в мире, и ее действительно стало немножко больше, и Лаэрт как-то потеплел к миру, а Савику, ей в тот миг казалось, совершенно все равно, где и какие слизистые оболочки потрутся друг о друга. Но теперь-то она хорошо поняла, что все Савиковы теории о заземлении, может, и очень умные, но сам он по ним жить не может, он как витал, так и витает в облаках, воображая, что уж он-то твердо стоит на земле, по колени в нее ушел под тяжестью их с Фрейдом премудрости. Гении все такие. Когда-то ей, девчонке, казался гением Лаэрт — красив, как врубелевский Демон, все на свете знает, а чего не знает, то презирает, — а когда остался без аплодисментов, до ужаса быстро скис, алкаш не алкаш, но что-то вроде того — с художественными, правда, прибамбасами, и от этого его жалко совсем уж невыносимо. А Савик будет идти своей дорогой, хоть бы весь мир от него отвернулся или показывал пальцами. Савика можно и не любить, но не уважать невозможно. А Лаэрта можно любить, но почти нельзя уважать.
Впрочем, без уважения какая может быть любовь? Только жалость.
А через жалость переступить легче. Когда знаешь, что так нужно. Все равно как сорвать присохший бинт — зажмуриться и рвануть.
Не давая себе возможности вдуматься, она набрала привычный номер и самым нежным и заботливым голосом проговорила, что, к сожалению, она больше не может продолжать их близкие отношения, но дружить с ним, помогать ему она по-прежнему готова. Хотела, не слушая ответа, повесить трубку, но подумала, что это будет слишком уж жестоко.
Он молчал так долго, что она забеспокоилась:
— Алло, ты меня слышишь?..
— Слышу, не глухой.
Для маркиза не очень изысканно… Но голос вроде бы трезвый.
— Ну, тогда до свидания. Ты сам поймешь, что так будет лучше. Не нужно будет врать, прятаться. А дружить мы сможем по-прежнему. Я иногда смогу прибирать у тебя, готовить…
— Мне подачек не надо. Нужно уметь уходить красиво.
Ну и ладно. Авось как-нибудь утрясется, но обманывать Савика у нее больше нет сил. И желания. Эти страшные дни ей открыли, что для нее в мире нет ничего дороже папочки, Димки и Савика. А Лаэрт в эту троицу не входит. Уж извините, Боливару не вывезти четверых. И теперь что-то такое изображать для нее стало не просто обманом — святотатством, хоть Савик и против таких слов. Ну и пусть, он сам себя не знает. Они же с Фрейдом учат, что человек не знает своего подсознания, вот и Савик тоже не знает. А в подсознании он такой же верующий, как и папочка. А то еще и покруче. Совсем не терпит сомнений, должен обязательно пригвоздить, не в ту, так в другую сторону. Папочка говорит, что люди с сильной волей не могут быть сильными мыслителями, потому что истина постоянно требует уступать, а Савик уступать ох не любит. Ребенок, ребенок…
На душе было нехорошо, как бывает всякий раз, когда проходишь мимо одинокого старика или старухи, но говоришь себе, что помочь им можешь только ценой своей жизни. Притом и ее хватит ненадолго, а им почти ничего не даст. Хочешь жить — умей отворачиваться и забывать. И она понемногу забудет, то есть привыкнет, надо только навалить на себя побольше дел.
Она уложила банки в тряпочную сумку поверх мобильника, с которым теперь не расставалась, вышла на лестницу, заперла дверь, стараясь поменьше тревожить банки, и начала осторожно спускаться, прислушиваясь к их побрякиваниям. Для кого этой одинокой кошатнице столько банок, варенье в них закручивать или огурцы? Именно потому, что она такая противная, ей и хочется помогать: кому она еще нужна?..
