А что это он сказал про красиво уйти?.. Откуда уйти?.. Господи, а вдруг он в эту самую минуту?.. Он ведь гордец, он на все способен!
Задыхаясь, она ринулась вверх по лестнице. Тряпочная сумка с банками на повороте ударилась о стену, послышался звон, но ей было не до того. Через ступеньку она добежала до привычной двери и принялась лихорадочно отстукивать условный сигнал сначала звонком, потом костяшками, пока их не отбила, а напоследок, потеряв терпение, начала колотить возмутительно мягким кулаком.
Приложила ухо, сумела наконец задержать осипшее дыхание — тишина. А он всегда открывает очень быстро, чтобы она не светилась на лестнице.
Она упала на колени перед сумкой, принялась лихорадочно рыться в поисках мобильника. Наконец нащупала, извлекла весь в крови — это она, значит, об осколок порезалась. Ладно, наплевать, лишь бы только работал, она же, идиотка, снова перестала следить за его зарядкой, когда папочка нашелся!
…………………………………………….
А потом, перепачканный ее кровью, еще не отдышавшись и глядя в потолок, он проговорил с передышками, но так серьезно, что снова сделалось жутковато:
— Спасибо, что вернулась. Мне ведь без тебя крышка.
А потом помолчал и добавил еще серьезнее:
— Впрочем, с тобой тоже.
И все-таки количество любви в мире хоть на один вдох, да возросло.
По крайней мере, количество страха хоть на один выдох да уменьшилось. А папочка учит, что страх главный путь к злобе.
— Кстати, меня наконец-то уволили. — Лаэрт сообщил об этом как бы мимоходом, как всегда говорил о важных делах.
— Как уволили, за что?..
— Как за что? За систематическое появление на рабочем месте в нетрезвом виде. Мой начальник уже не раз меня предупреждал, что у них приличное заведение, а я веду себя неприлично. А в последний раз… Точнее, в предпоследний. Потребовал, чтобы я написал заявление об уходе, а он положит его в стол до следующего нарушения. Так сказать, условно осужденный. Я даже обрадовался: наконец-то будет стимул завязать. На следующий день иду на службу, так хорошо на душе — как, говорят, бывает после крещения: спасен! Жарковато, но все равно солнце, ветерок с Невы… Дай, думаю, отполирую, чтобы еще лучше стало. Мне же только проглядеть приемные сочинения, никто не заметит. Нет, заметил гад. Он сам поддает, его не проведешь. Ну и все.
— И… И что же ты будешь делать?
— Буду переводить профессорскую литературу, сейчас в Европе держат мазу филологические профессора: тысячу книг проштудировал, тысяча первую написал. Герои расшифровывают рукописи, раскрывают заговоры тысячелетней давности, занимаются парфюмерией, кулинарией, изготавливают скрипки, органы, керамику, колокола… В общем, делают то, чего никто не видел. Это подается как глобальная метафора. Читатели дохнут, а нам, комментаторам, работенка. Мы же считаем, что книги пишутся для комментирования. Тиражи, правда, тоже только для тех, кто хочет не наслаждаться, а приобщаться. Но мне же заботиться не о ком, жена со своим инженером питается хвоей, сын ставит спутниковые антенны на крышах — я, пожалуй, начну голодать в знак протеста. Только никак не могу выбрать, против чего, мне все не нравится.
— Не бойся, я не допущу, чтобы ты голодал.
— Я сам этого хочу. Я с детства мечтал отдать жизнь за какое-то прекрасное и безнадежное дело, ведь невозможно красиво уйти без красивой цели. Только подходящей цели никак не найду. Безнадежных-то полно, а вот с прекрасными напряженка. Не подскажешь?
— Это гордыня.
— Разумеется. У тех, у кого нет Бога, гордыня последнее средство остаться человеком. Бог не создал человека скромным, он создал его по своему образу и подобию. Впрочем, юродство еще более сильное средство — забить на все нормы, раз уж не удается им соответствовать. Но я до этого еще не дорос. Точнее не опустился.
Грешная и безгрешная. Савл
У нее была действительно в кольцах узкая рука, только кольца были как будто из вороненой стали, а вместо камешков какие-то геометрические фигурки, вроде рунических знаков. Это была красивая элегантная дама, явно интеллигентная, но без гуманитарного жеманства, скорее всего, из ученых технарей: все формулировала очень четко, лишь тонкие бледные губы слегка кривились вправо. И вообще в ней проглядывало что-то измученное.
— Я потеряла сына семь лет назад. В первый год это было невыносимое отчаяние, а потом пришло отупение. Все делала как автомат. На третьем году попыталась найти утешение в религии. Прошла обряд крещения. Это было в пустой холодной церкви, где был только один священник и кто-то еще, кто ему помогал. Я стояла босиком на холодном полу почти час, но не чувствовала ни малейшего озноба. Потом мне рассказывали, что бывают батюшки, которые требуют раздеваться донага — от такого бы я, конечно, отказалась. Потом я приходила в церковь много раз, становилась на колени у пилона и просила помощи у Бога. Но это мне не помогало, может быть, я не умела правильно молиться. Но я себя утешала тем, что Всевышний прежде нас знает нашу нужду, значит, если он есть, он и сам знает, как мне плохо. Вместе с тем, я чувствовала, что во мне очень мало веры. Но я говорила себе, что не из-за веры же он людям помогает, он же Бог любви… Не знаю, сколько бы это еще продолжалось, но где-то через год моя очень сдержанная вообще-то старшая дочь со слезами сказала мне: «Мама, посмотри, на кого ты стала похожа! Ты же всех вокруг себя убиваешь. Но живые же не виноваты, что они живы!» И мне стало невыносимо стыдно. Я забыла, что вокруг люди, перестала думать о них, не понимала, что я подвергаю их истязанию. Я поняла, что я вела себя как законченная эгоистка. Нет, я не примирилась с уходом моего сына, но мне удалось загнать свою тоску так глубоко, что она перестала мешать окружающим. Я снова научилась дышать и даже улыбаться. Но чем легче мне становилось, тем и страшнее: я начала бояться потерять мою боль, ведь это единственное, что мне от него осталось. Вот я и решила пойти к психологу, узнать: как мне сохранить мое горе, мою боль?
Что-то не очень похоже, чтобы боль ее покинула: лицо очень правильное, но подсохшее, под глазами темные круги, косынка на шее повязана по моде, но из какой-то почти траурной кисеи… И аккуратная укладка крашена в слишком уж грачиный цвет, ведь не может же быть, чтобы после таких дел в волосах не появилось ни одного седого волоса. Костюм, правда, не траурный, просто деловой.
— Очень непривычная просьба… Обычно люди хотят, чтобы их избавили от боли. Ведь все хотят быть счастливыми.
— Счастливой я уже никогда не буду. И не хочу. Если бы я сделалась счастливой, я бы чувствовала себя последней дрянью. Мой мальчик лежит в земле, а я наслаждаюсь жизнью — да кто бы я после этого была?
В темных глазах зажегся гневный огонек, но он не отступил.
— Вы были бы нормальным человеком. А сейчас вы жертва своих идеалов. Никому не приносящих никакой пользы. И притом не своих, а навязанных вам.
— Как это навязанных? Мои идеалы и есть я. Это кошки могут потерять своих деток и через три дня, извините, снова трахаться с другими котами, а мы все-таки люди!
