Обычно под нирваной понимают освобождение от желаний, в пределе умирание, отрешенно (хочешь, слушай, хочешь, нет) объяснял Вроцлав, но сам-то Будда вовсе не стремился к смерти, а провел жизнь среди людей, радуя и трогая сердца. И никакие сказки о телесном воскрешении ему были не нужны, ибо человеческий дух так глубок, что способен вместить в себя весь мир, который исчезнуть уже не может: никакие несчастья не могут случиться с тем, кто не привязан к имени и форме. Просветленный, учил Будда, объемлет своей любовью весь беспредельный мир, он объемлет мир помыслами жалости, утешения и сочувствия, великими и беспредельными.
Звучит красиво, но достижимо ли? Достиг ли этого хотя бы сам Вроцлав? И, если уж на то пошло, — любил ли он кого-нибудь вообще? При его-то отрешенности от всего земного? Ненавидеть-то он давно никого не ненавидит, это ясно, — никакие гонители не стоят его ненависти. Но вот любил ли?
Мария-то Павловна реально любит каждого встречного, вечно всем при всех своих болезнях помогает, из-за нее он, воинствующий безбожник, и перестал к ним ходить: и правдой ее ранить было бы невыносимо, и лгать при такой ее открытости еще невозможнее…
Ага, вот и крюк залязгал — он невольно втянул живот, чтобы не оскорблять ее горе своей откормленностью.
Но никакого горя на ее добром крестьянском лице ему не открылось, лишь обычная просветленность. И — не может быть… — радость!
— Савелий Савельевич, мы вас так ждали!..
Она обняла его так нежно, как родная мать никогда его не обнимала, и ему снова стало стыдно: он не мог не отметить, что отсутствие одной груди совсем не чувствуется, видимо, подбирают какие-то протезы даже для таких полных добрых тетушек. О своем животе он забыл при первом же взгляде на нее.
А она, похоже, совсем забыла об их последней встрече, когда он наконец потерял терпение и обнажил свое безбожное нутро. Его работа психотерапевта представлялась ей чем-то героическим, — «вы спасаете людей!» — как будто ему приходилось ежедневно входить в чумной барак, а когда он говорил, что это просто работа как работа, она благоговейно возражала: «Ведь вы же должны каждому сострадать!..» Пока однажды ему не сделалось невыносимо принимать незаслуженные почести, и он предельно мягко возразил, что больному нужно не сострадание врача, а понимание, как его лечить.
Мария Павловна грустно вздохнула: лекарство давно нашел Христос, но люди предпочитают мучиться и мучить друг друга, только бы не уверовать.
В отрешенной улыбке Вроцлава впервые проглянуло что-то вроде ласковой насмешки:
— Машенька, Савелий Савельевич все религии считает психозами.
«Машенька» устремила на «Савелия Савельевича» взгляд, до того потрясенный, что он поспешил выкрутиться:
— Я говорю только о себе. Мне, чтобы уверовать, потребовалась бы какая-то особая душевная болезнь. Хотя, наверно, очень приятная.
— Как, разве вы в своей глубине не слышите голос Бога?..
— Машенька, — Вроцлав улыбнулся еще более ласково, — Савелий Савельевич ученик Фройда. Он считает, что в нашей глубине клубятся только похоть, алчность и злоба.
Мария Павловна потрясенно замерла, а потом тяжело подошла к нему и, с усилием наклонившись, с бесконечным состраданием поцеловала его в лоб. Не в уста, как Христос Великого Инквизитора, а именно в лоб, как целуют покойников.
— Как же вам тяжело жить с этим адом в душе!..
Классический коммунальный коридор, готовая инсталляция для какого-нибудь концептуалиста. Но разве эти прохвосты допустили бы в свою душегубку самодельные книжные полки вдоль бесконечной стены: что величие возможно и в коммуналке, — такому не уместиться в их мелких душонках, как библиотеке Вроцлава в его комнатке. Зато соседи его чтут и не возражают против книжного вторжения на ничейную территорию. Арендная плата взимается исключительно пропадающими время от времени томами, сказками в основном, но Вроцлава это устраивает.
Журналюги теперь подают Вроцлава как философа, но в его трехъязычном собрании все Канты-Гегели оттиснуты «Махабхаратами», поперек себя шире, и более стройными «Гильгамешами», — глубина, по его мнению, полнее раскрывается в вольных фантазиях, чем в умственных построениях. И уж в мире фантазий он знает всё, все легенды, мифы, предания и верования. Положим, про египетских Осирисов, Тотов, Горов, Амонов и Птахов все что-то слыхали, но Вроцлав может мимоходом рассыпать целый мешок Аписов и Анубисов и еще не упомни кого, и все, по его мнению, что-то да означают, хоть и не очень понятно, к чему глубине такая избыточность, в которой она же первая и начинает путаться. Вроцлав, правда, не путается даже в наимельчайших племенных божках, для него одинаково священны порождения «глубин» и самых крохотных племен, лишь бы они не навязывались какой-то единой церковью. Он прекрасно различает ирокезов и аджибуэев, чероки и дакотов, сиу, юкки, апачей, наваха, хопи, зуни, виннебаго… И у каждого-то есть свой Махео или Авонавилона, а кто постарается, у того аж Таронхайявагон или Полонгохойя…
И вот этими-то благодетелями и палачами человечества, их подвигами и злодействами и заполнены его книжные полки, а истолкованиями этих подвигов и злодейств уже целые десятилетия занят его ум. Собственно, он уже давным-давно почти не выглядывает из этих выдуманных миров, и миры эти куда более грандиозны, чем открытая взгляду часть реальности — видно, людям свои фантазии когда-то были куда интереснее подлинной жизни. Люди, пожалуй, и сейчас такие же — тем настойчивее их нужно выволакивать оттуда в реальность.
А реальность — вот она: запах больницы. Хорошей — пахнет лекарствами, а не парашей, молодчина Мария Павловна. На чистой-чистой наволочке обтянутый белой-белой кожей, голый, как колено, аккуратненький череп со вставленными в него неправдоподобно живыми черными глазищами, в которых светилась — нет, ошибиться в этом было невозможно — самая настоящая радость, которую в глазах неземного Вроцлава он до сих пор не видел ни разу.
Рук не видно, чистая-чистая простыня натянута до самого стеаринового подбородка. Младенчески гладкого, даже глянцевого — не то выбрит так тщательно, не то лучевая терапия подействовала. Голос еле слышный, надтреснутый, но живой, чуть ли даже не с юморком. Руки и под простыней не вздрагивают — в здешнем мире один только Вроцлав умеет разговаривать, не пытаясь жестикулировать.
— Садитесь, Савелий Савельевич. Как теперь выражаются, расслабьтесь. Я в услугах психотерапевта не нуждаюсь, тем, кто преодолел страх перед бездной, психотерапевты не нужны. Я наоборот хочу с вами поделиться опытом, может быть, он вам поможет. Или вашим пациентам. Вам это интересно?
— Конечно, конечно!
Как только нашлось дело, он сразу подобрался.
В комнате ничего не изменилось, поскольку книги давно уже никуда не вмещались, а древесно-стружечной штамповке семидесятых, кажется, не было сносу. Появилась только коренастая тумбочка в головах у разложенного дивана; Мария Павловна на ночь, видимо, раскладывает алое кресло, на котором он сидит. На тумбочке пузырьки, таблетки, одноразовые шприцы в упаковке — Мария Павловна и уколы умеет делать, во время блокады отпахала медсестрой в госпитале…
