— Я поняла, папочки больше нет, он зовет меня к себе!..
О, м-м-мать твою, и она туда же… Сговорились они, что ли?..
— Хорошо, хорошо, ты главное успокойся, давай все спокойно обсудим, проходи в комнату… Не хочешь принять душ?
Но ее было не отвлечь.
— Сейчас я вызову такси и поеду на его зов. Ты поедешь со мной?
— Конечно, конечно. Но куда?
— Я буду чувствовать его подсказку и передавать водителю.
— Хорошо, конечно, так и поступим. Но ты что имеешь в виду, куда он нас зовет? — он приостановился, но все-таки решился выговорить: — В какой-то потусторонний мир?..
Она ответила так обыденно, словно речь шла о прачечной:
— Нет, он зовет меня к своему телу, он просит для него христианского погребения.
— Ясно.
Он тоже постарался произнести это как можно более обыденно, но она его не слушала, набирала на мобильнике какой-то номер. Набрала правильно и с посторонними людьми заговорила вполне разумно и даже любезно (сумасшедшие, когда надо, очень искусно изображают душевное здоровье, «диссимулируют»): назвала точный адрес, подробно объяснила, как заехать во двор, даже пошутила насчет бдительной кошатницы:
— Если к вам привяжется немолодая дама в коротких брюках, отвечайте, что вы к Серафиме Павловне.
И успокоила его, как будто ему это и впрямь было важно:
— Подъедут через десять минут.
— Ну и отлично. Я успею бороду причесать, чтобы никого не напугать. Ты, кстати, не хочешь ли причесаться, а то мы уж очень экстравагантно смотримся.
Он демонстративно обратился к зеркалу и принялся пальцами расчесывать бороду, которая нисколько в этом не нуждалась. Пример подействовал, Сима уже довольно осмысленно заглянула в круглое зеркало и поспешила в ванную.
Вышла причесанная и умытая, а потом еще и переоделась в самый серьезный свой летний костюм, белый с длинными лацканами в мелкую грановитую клетку, — вылитая Ангела Меркель, только помоложе и поэлегантнее. По крайней мере, не сразу госпитализируют, побоятся дипломатического скандала.
И в такси с переднего сиденья она руководила водителем вполне приветливо и даже разумно, если не знать о бредовой цели их путешествия. Сначала они двинулись к Мытнинской-Дегтярной, и он сам уже начал трогаться в уме настолько, что ничуть бы не удивился, если бы она привезла его к дому Вроцлава. Однако они проехали кварталом левее, ненадолго задержавшись у строительного котлована на Старорусской. Он опасался, что Сима потребует спуститься вниз, но она лишь постояла с закрытыми глазами, прислушалась ко внутреннему зову и ласково кивнула ему: можно-де ехать дальше. Она уже выглядела вполне нормальной, но с бредовой своей фантазией не расставалась. Они еще покружили по району, раз десять выходили у ничем не примечательных домов. Спускались в подвалы, если они были не заперты, поднимались на чердаки, если те тоже были не заперты, но пыльный полумрак их особенно не обследовали: Сима стояла, прикрыв глаза, и возвращалась обратно. При этом запертые двери ее тоже не смущали, с нее довольно было приложить к ним ухо и опять-таки постоять с закрытыми глазами.
Они обследовали Новгородскую, переехали через Охтинский мост и углубились в гиблые края энергетиков и металлистов, где никогда не ступала нога белого человека. Сима там не останавливалась, лишь просила замедлить ход, — таксист новой формации ничему не удивлялся. Они посетили какое-то совершенно сельское кладбище, но только постояли, изобразили покаяние немецкой канцлерши перед жертвами блокады, потом выбрались к большевистской парочке Дыбенко-Коллонтай, и солнце уже краснело и клонилось к закату, а некогда гордый Савл умотался до того, что тупо выбирался из машины да забирался обратно, не пытаясь ни о чем рассуждать. Наконец они снова переехали Неву, покрутились по тоскливейшим промзонам и выбрались на площадь Бехтерева. Так вот куда ее влекло — в психиатричку, понял он, нисколько не удивившись.
Если бы он был в силах удивляться, то удивился бы скорее тому, что у дома скорби они лишь притормозили, чтобы переглянуться с дремучей бородой великого психиатра. Потом они еще покрутились под какими-то жуткими бетонными эстакадами, затем выехали на Обводный и с какого-то неожиданного боку подъехали к Александро-Невской лавре. Сима, элегантная дама в белом грановитом костюме, уверенно перекрестилась на мозаичный лик надвратного Спаса (она на его глазах крестилась ли когда-нибудь?..) и процокала довольно высокими белыми каблучками до входа в «некрополь мастеров искусств». Ваш билет, спросил охранник в черном, и Сима на полном серьезе ответила:
— Мы по приглашению.
И привратник отступил! Только подивился, что фрау Меркель разъезжает с такой слабой охраной.
Сима же двинулась вперед так уверенно, будто ее и правда кто-то вел, и — и остановилась перед надгробием Достоевского.
Вгляделась в его бюст, но пророка русской идеи немецкими заигрываниями было не взять: он хмуро смотрел сквозь либеральную наследницу Бисмарка и никакого знака не подал. Однако какие-то знаки из глубины она очевидно получала и где-то через пару безнадежных минут внезапно просветлела и повернулась к нему:
— Всё, мы свободны. Он меня отпустил.
«Кто, отец или Достоевский?» — хотелось спросить ему, но он воздержался, чтобы не вызвать новое обострение. Он был бы рад, если бы она хотя бы прекратила собственные розыски, а то, прочитав в интернете, что на Алтае обнаружили снежного человека, она тут же звонила Калерии и просила проверить, не отец ли Павел одичал до такой степени. Это имело, правда, и хорошие последствия: Калерия однажды позвонила ему и попросила как-то унять жену, чтобы она не мешала работать. И перестала звонить сама, чтобы не будить лихо, пока оно тихо. Теперь только Димка доставал, по три раза на дню посылал запросы, не нашелся ли дедушка; пришлось довольно резко его попросить, не создавать дополнительную нервозность: если-де найдется, тебе немедленно сообщим.
В прихожей Сима прижалась к нему с полузабытой нежностью:
— СПАСИБО, СПАСИБО, СПАСИБО, СПАСИБО! Спасибо, что ты все это вытерпел, я знаю, каково это для тебя с твоей рациональностью! Спасибо, спасибо, спасибо, спасибо!
Ее нежность была явно неподдельной, но экзальтация показалась ему чрезмерной. Проклятый духовный мир своих рабов так легко не возвращает…
Он поспешил заземлить ее:
— Ты знаешь, я кастрюльку сжег. Ту, похожую на божью коровку…
— Сожги хоть весь дом! Это я виновата, заставляю великого человека заниматься кастрюльками. Мне так тебя жалко, дай я тебя поцелую!
Но поверил своему счастью он только в постели. От переживаний его богатырь служить наотрез отказался, однако ему ничего такого и не требовалось, ему хотелось только чувствовать, что Сима снова принадлежит ему и ничто их больше не разделяет, даже одежда. Вот оно, райское блаженство: миновавший ужас. Не будет ужаса, не будет и рая, другой ценой его не купить.
