Быть священнослужителем, а тем более епископом, мне и во сне не снилось, но неведомые нам пути жизни нашей вполне известны Всеведущему Богу, уже когда мы во чреве матери.
Это тоже на полном серьезе.
Первая мировая, заведование госпиталем, пионерские операции на желчных путях, желудке, селезенке и даже на головном мозге.
В начале Семнадцатого к ним переезжает старшая сестра жены, только что похоронившая дочь, сгоревшую от скоротечной чахотки, и на беду привозит с собой ее одеяло, от которого заражается жена доктора.
И тут же приглашение в Ташкент на должность хирурга и главного врача большой городской больницы.
«Крайне трудное» путешествие с малыми детьми «при сильно расстроенном железнодорожном движении», «междоусобная война» с «летевшими с обеих сторон во множестве пушечными снарядами», под которыми приходилось ходить в больницу, победа красных, расправа над побежденными, месть «Андрея», неосторожно наказанного служителя больничного морга.
Когда мы проходили по железнодорожному мосту, стоявшие на рельсах рабочие что-то кричали Андрею: как я после узнал, они советовали Андрею не возиться с нами, а расстрелять нас под мостом.
Как всегда, не ведали, что творили. И все равно у верующих безмозглость пороком не считается, обличаются больше умствования… Будьте как дети, отрывайте лапки мухам…
Спасибо, добрые люди отстояли. Потрясение всего лишь ускорило смерть жены.
Две ночи я сам читал над гробом Псалтирь, стоя у ног покойной в полном одиночестве. Часа в три второй ночи я читал сто двенадцатый псалом, начало которого поется при встрече архиерея в храме: «От восток солнца до запад», и последние слова псалма поразили и потрясли меня, ибо я с совершенной несомненностью воспринял их как слова Самого Бога, обращенные ко мне: «Вселяя неплодовь в дом, матерь о чадех веселящуся».
Господу Богу было ведомо, какой тяжелый, тернистый путь ждет меня, и тотчас после смерти матери моих детей Он Сам позаботился о них и мое тяжелое положение облегчил. Почему-то без малейшего сомнения я принял потрясшие меня слова псалма как указание Божие на мою операционную сестру Софию Сергеевну Белецкую, о которой я знал только то, что она недавно похоронила мужа и была бездетной, и все мое знакомство с ней ограничивалось только деловыми разговорами, относящимися к операции. И однако слова: «Неплодную вселяет в дом матерью, радующеюся о детях», — я без сомнения принял как Божие указание возложить на нее заботы о моих детях и воспитании их.
Я едва дождался семи часов утра и пошел к Софии Сергеевне, жившей в хирургическом отделении. Я постучал в дверь. Открыв ее, она с изумлением отступила назад, увидев в столь ранний час своего сурового начальника, и с глубоким волнением слушала о том, что случилось ночью над гробом моей жены. Я только спросил ее, верует ли она в Бога и хочет ли исполнить Божие повеление заменить моим детям их умершую мать. София Сергеевна с радостью согласилась.
Она долго жила в моей семье, но была только второй матерью для детей, ибо Всевышнему Богу известно, что мое отношение к ней было совершенно чистым. На этом остановлюсь, а после расскажу о тех великих благодеяниях, которые получали мои дети от Бога через Софию Сергеевну.
Это, наверно, и есть главная особенность прирожденно верующих: если любая случайность соответствует их ожиданиям, они немедленно считают ее указанием свыше и больше не сомневаются.
У Вишневецкого, кстати, тоже была подобная история, только кончилась она скандалом. Его «София Сергеевна» оказалась плодной и пыталась чуть ли не шантажировать «папочку», но Симу эта история так потрясла, что она слышать о ней не может, не то что обсуждать. Папочка для нее тоже что-то вроде Господа: он всегда прав. Так ей говорит ее глубина.
Доверять глубине ведь и означает доверять закрепившимся детским фантазиям. Вроцлав из своей глубины извлек все мировые религии, они всего лишь метафоры несказанного. Вишневецкий отыскал там Христа. Если не врет: слишком он умен и своенравен для такой простоты. У Симы в ее глубине таится один лишь «авось». А вот если бы он, Савл, решился доверять своей глубине, верить тому, во что когда-то верил Савик, что бы он, интересно, оттуда извлек?
Он задумался и понял, что у него нет глубины. Вернее, она ему и говорит, что наше дело безнадежно и рассчитывать не на кого. Надо сражаться, пока не уложат в цинковый ящик, а не пластаться перед пустотой.
«Ты старуха, что ли?!.» — отцовское бешеное презрение до сих пор звенит в ушах.
Но гнойный хирург уж никак не похож на старуху.
Когда начались изобличения попов, он в большом собрании выступил так круто, что владыка сказал ему: «Доктор, вам надо быть священником!» Хорошее время выбрал… Но доктор ни секунды не колебался: партия велела, комсомол ответил «есть». «Буду священником, если это угодно Богу!»
Но как можно узнать, что Ему угодно, Он ведь вроде бы неисповедим? Ученый даже не задает вопросов. Такова врожденная религиозность.
Конечно, это необыкновенное событие посвящения во диакона уже получившего высокую оценку профессора произвело огромную сенсацию в Ташкенте, и ко мне пришли большой группой студенты медицинского факультета во главе с одним профессором. Конечно, они не могли понять и оценить моего поступка, ибо сами были далеки от религии. Что поняли бы они, если бы я им сказал, что при виде кощунственных карнавалов и издевательств над Господом нашим Иисусом Христом мое сердце громко кричало: «Не могу молчать!» И я чувствовал, что мой долг — защищать проповедью оскорбляемого Спасителя нашего и восхвалять Его безмерное милосердие к роду человеческому.
Через неделю после посвящения во диакона, в праздник Сретения Господня 1921 года, я был рукоположен во иерея епископом Иннокентием.
Мне пришлось совмещать свое священническое служение с чтением лекций на медицинском факультете, слушать которые приходили во множестве и студенты других курсов. Лекции я читал в рясе с крестом на груди: в то время еще было возможно невозможное теперь. Я оставался и главным хирургом ташкентской городской больницы, потому служил в соборе только по воскресеньям.
Да еще на ходу изучал богословие. Да еще вовсю оперировал даже по ночам. Да еще для будущих лауреатских «Очерков гнойной хирургии» проводил исследования на привозимых повозками трупах поволжских беженцев (Ташкент — город хлебный), собственноручно очищая их от вшей и нечистот.
Однако работа на покрытых вшами трупах обошлась мне недешево. Я заразился возвратным тифом в очень тяжелой форме, но, по милости Божией, болезнь ограничилась одним тяжелым приступом и вторым — незначительным.
Тем временем, одних священников арестовывали, другие разбегались, так что, когда будущего святителя постригали в монахи, а потом тайно производили в епископы, едва ли у него было много конкурентов.
Все священники кафедрального собора разбежались как крысы с тонущего корабля, и свою первую воскресную всенощную и Литургию я мог служить только с одним протоиереем Михаилом Андреевым.
