Вместе с тем, своевременно принятые превентивные меры, в том числе и со стороны ВЧК, позволили предотвратить повсеместное организованное выступление против советского правительства. Первоначально многочисленные стихийные выступления, вызванные разгоном Учредительного собрания, пошли на спад. Аресты же органами ВЧК членов Учредительного собрания продолжались и после его разгона. Остававшиеся на свободе уже в момент ухода из собрания большевиков и левых эсеров были признаны советской властью контрреволюционерами. В оглашенной ленинской декларации говорилось: «Не желая ни минуты прикрывать преступления врагов народа, мы заявляем, что покидаем Учредительное собрание с тем, чтобы передать Советской власти окончательное решение вопроса об отношении к контрреволюционной части Учредительного собрания»
[152]. Подобная постановка вопроса предполагала незамедлительное проведение решительных мер. «В ночь на 9 января в депутатском общежитии были арестованы свыше 20 человек — нижегородские, тамбовские, сибирские депутаты. Через пару дней их выпустили. Народный комиссар юстиции И.З. Штейнберг позднее признал, что аресты производились без его ведома по инициативе ВЧК»
[153].
Постепенно Учредительное собрание уходило в прошлое, не представляя теперь уже угрозы для большевиков. Тем самым была подтверждена эффективность превентивной политики ВЧК, чисто силовых методов решения политических проблем. В партии большевиков стала наблюдаться переоценка «ненасильственной политики» первых месяцев послеоктябрьского периода в сторону более «адекватных» мер наказания и принуждения. Л.Д. Троцкий в беседе с американским писателем А.Р. Вильямсом заявил об этом прямо: «Главное наше преступление в первые дни революции заключалось исключительно в доброте»
[154]. Схожее мнение демонстрировали другие лидеры большевиков.
Косвенным признанием эффективности деятельности ВЧК стало новое подтверждение ее полномочий и особого статуса в конце января 1918 г.
24 января 1918 г. Трибунал по делам печати, в лице своего председателя левого эсера Г.И. Шрейдера, предложил изъять из ведения ВЧК и других следственных комиссий дела о преступлениях, связанных с печатью. 27 января 1918 г. левый эсер В.А. Алгасов, член коллегии Наркомюста и НКВД, внес в повестку заседания СНК предложение о создании особой комиссии при Совнаркоме для усиления борьбы с контрреволюцией, при этом комиссия в значительной степени дублировала бы ВЧК
[155]. Оба предложения были отклонены правительством, т. к. необходимость чрезвычайного органа защиты диктатуры пролетариата, каким являлась ВЧК, была еще раз подтверждена декабрьско-январскими событиями в Петрограде и в целом по стране. ВЧК все в большей степени должна была уделять внимание социально-политическим процессам, происходящим в стране, занимаясь теперь в первую очередь контрреволюционными выступлениями.
ВЧК и ведение института смертной казни
Максималистские настроения, в том числе одобряющие принятие смертной казни, были особенно характерны в начале 1918 г. для большевистских деятелей, непосредственно участвовавших в подавлении контрреволюционных выступлений на местах: М.А. Муравьева, П.Е. Дыбенко, В.А. Антонова-Овсеенко и др. Позднее, в апреле 1918 г., в Москве проходят два процесса, связанные в том числе с самочинными расстрелами: дело П.Е. Дыбенко и дело М.А. Муравьева.
Оба процесса, особенно Муравьевский, выявили многочисленные случаи злоупотребления высшей мерой наказания в период, когда она официально была отменена. Частично это объяснялось политическими взглядами конкретных деятелей советской власти, частично ужесточением форм гражданской войны.
В начале января 1918 г. в Киеве местными антисоветскими силами расстреляно более 700 рабочих-арсенальцев, что еще раз подтверждало наметившийся переход к вооруженной борьбе с большевизмом. Ответные меры также характеризовались намеренной жестокостью. На станции Круты, по пути следования эшелонов М.А. Муравьева в Киев, было расстреляно около 20 гайдамаков, среди которых много гимназистов 17–18 лет
[156]. После захвата Киева по приказу М.А. Муравьева в городе расстреляно в течение трех дней более тысячи человек, а по сведениям С.П. Мельгунова, до двух тысяч
[157]. М.А. Муравьев использовал расстрел как метод наказания и в борьбе с грабежами в армии. В конце января 1918 г. на румынском фронте по его приказу расстреляно за грабежи 30 анархистов из 150 членов анархистского отряда, входившего в его части
[158].
Такие факты, выявленные в ходе следствия над Муравьевым, были осуждены целым рядом свидетелей. Ф.Э. Дзержинский на следствии утверждал: «…худший враг наш не мог бы нам столько вреда принести, сколько он принес своими кошмарными расправами, расстрелами, самодурством, предоставлением солдатам права грабежа городов и сел. Все это он проделывал от имени советской власти, восстанавливая против нас население…»
[159] Несмотря на многочисленные свидетельства, следственная комиссия не подтвердила предъявленное обвинение, и 9 июня 1918 г. дело было прекращено за отсутствием состава преступления.
Так же закончился суд над П.Е. Дыбенко, которого в том числе, помимо самостоятельного оставления фронта, обвиняли в самочинных расстрелах под Нарвой, правда, в гораздо меньших масштабах
[160]. Оба закончившихся процесса выявили изменение оценок в подходе к вопросу о применении смертной казни прошедшее за три месяца. То, что ранее в январе — феврале 1918 г. представлялось преступным нарушением распоряжений советской власти, в апреле этого же года казалось лишь служебным упущением и злоупотреблением.
Было несколько причин подобной эволюции взглядов.
Требование ужесточения диктатуры пролетариата, возобновления института смертной казни уже со стороны большинства партий усилилось в связи с массовым ростом преступности и самосудов зимой 1918 г.
Следует отметить, что если количество погромов и в целом преступлений в первый месяц нового года по сравнению с декабрем 1917 г. сократилось, что свидетельствовало об упрочении позиций советской власти. Однако количество самосудов в городе, наоборот, возросло. Они приобретали все более бытовой, аполитичный характер. Отчасти это было связано с общими показателями преступности в городе. В одном только Петрограде, по данным М. Лациса, насчитывалось до 40 тысяч уголовных элементов, а в Одессе и Москве до 30 тысяч «бандитского элемента»
[161]. Грабежи, убийства стали обыденным явлением столицы. За неделю в городе фиксировалось до 40 случаев убийств. Данные «Журналов происшествий по Петрограду» были переполнены сообщениями о различной тяжести преступлениях. Так за одни только сутки, с 10 на 11 января 1918 г., в городе были зарегистрированы 8 крупных краж (более 300 руб.), 32 мелкие кражи на сумму менее 300 руб., 6 разгромленных магазинов и 1 общественное здание, 2 менее значительных грабежа, обнаружено 5 трупов: всего 93 происшествия
[162]. Средние же показатели колебались около цифры в 60 зафиксированных происшествий по городу за сутки.
