Ну вот, мой дорогой, теперь для вас приходит самый критический момент, ради Бога, помните, насколько возможно, обещание, данное мне вами перед отъездом. Остерегайтесь слишком быстрого сближения с вашими товарищами, сначала узнайте их хорошо. У вас добрый характер, и с вашим любящим сердцем вы можете быть быстро покоренным; особенно избегайте ту молодежь, которая бравирует всякими выходками и ставит себе в заслугу глупое фанфаронство. Умный человек должен быть выше всех этих мелочей; это не заслуга, а наоборот, это хорошо только для мелких умов, предоставьте им это и следуйте своим путем… Мужайтесь, мой дорогой, мужайтесь! не позволяйте разочарованию сломить вас, не отчаивайтесь, верьте мне, что всё будет хорошо, это не фразы утешения я вам предлагаю, вовсе нет; я сама не знаю, но что-то мне говорит, что всё будет хорошо. Правда, что теперь мы не увидимся раньше, чем через два года; это действительно горе для меня, но… не для вас, для вас это может быть лучше. В два года можно выздороветь и стать совершенно благоразумным».
Вот еще одно объяснение того, почему отъезд был так стремителен и выбор нового «поприща» так неожидан для всех, кто знал Лермонтова в ранней юности. Руку судьбы в этом вопросе, несомненно, держал Алексей Столыпин. И военная карьера Столыпину казалась простейшей дорогой в высшее столичное общество. По приезде Лермонтов нанес несколько визитов в это общество и получил глубокое отвращение.
Петербург Лермонтову не понравился. Бахметевой он послал экспромт:
Увы! как скучен этот город,
С своим туманом и водой!..
Куда ни взглянешь, красный ворот,
Как шиш, торчит перед тобой;
Нет милых сплетен – всё сурово,
Закон сидит на лбу людей;
Всё удивительно и ново —
А нет не пошлых новостей!
Доволен каждый сам собою,
Не беспокоясь о других,
И что у нас зовут душою,
То без названия у них!..
И наконец, я видел море,
Но кто поэта обманул?..
Я в роковом его просторе
Великих дум не почерпнул.
Нет! как оно, я не был волен;
Болезнью жизни, скукой болен,
(Назло былым и новым дням)
Я не завидовал, как прежде,
Его серебряной одежде,
Его бунтующим волнам.
Полицейский город. Чопорные люди. Совершенно бездушные. Такой он увидел столицу империи и столичное светское общество. И вынес этому высшему свету свою оценку: «Видел я образчики здешнего общества: любезнейших дам, учтивейших молодых людей – все вместе они производят на меня впечатление французского сада, очень тесного и простого, но в котором с первого раза можно заблудиться, потому что хозяйские ножницы уничтожили всякое различие между деревьями!»
Москва осталась в прошлом. И он будет постоянно тосковать по Москве, по душевной теплоте оставшихся там друзей. И понимать, что на два года заперт в столице. Точнее, даже не в столице, столица ему видна за полосатым шлагбаумом у караульной будки. В элитном учебном заведении, в закрытой военной школе у Синего моста.
Юнкер Лермонтов
Столкновения с судьбой. «Свирепый человек»
Некоторые биографы поэта убеждены, что школа подпрапорщиков и юнкеров в те времена соперничала по образовательной программе с Лицеем и обоими университетами. Якобы из-за замечательной учебной программы Лермонтов и выбрал военную школу. Чушь! Мы только что видели, почему он сделал именно этот выбор – худший, как он сам говорил, а не лучший. Но он сам тогда не представлял, насколько это был лучший выбор для его судьбы. Останься Мишель в Московском университете или поступи даже в Петербургский без потери года – вряд ли бы этот Лермонтов стал тем Лермонтовым, которого мы знаем. Талант у него был, но таланту для развития нужны столкновения с судьбой. Чем более они жестоки и драматичны, тем лучше. Не для человека. Для поэта. Мария Лопухина была права: выбор поприща для желания сочинять не имеет никакого значения. И была совершенно не права: Лермонтов сделал выбор (пусть и не понимал это ясно) не между гражданской и военной службой, а между «быть как все» и, по выражению Тютчева, стоять «у бездны черной на краю».
Бивуак лейб-гвардии Гусарского полка под Красным Селом
М. Ю. Лермонтов (1835)
Чему могла научить его военная школа, если не полезным для сочинительства наукам? На самом деле – очень многому. До осени 1832 года Мишель был великовозрастным барчуком – сначала тарханским, потом московским. Он ни дня не прожил самостоятельно, все контролировала бабушка. К тридцати годам он оставался бы все тем же, но уже стареющим барчуком, которому пришлось бы ждать смерти Елизаветы Алексеевны, чтобы завести собственную семью, поскольку она сделала бы все, чтобы этого не допустить и со своим Мишелем не разлучиться. Школа избавила его от этой опеки. Он оказался в среде сверстников и стал жить отдельно от бабушки. Он не только в поэзии – он в жизни начинал становиться самим собой, ни от кого не зависеть. А тесное общение с другими молодыми людьми – не родственниками и не барышнями (основной круг общения в Москве) наконец-то помогло ему войти в нормальное мужское общество. Иначе быть бы ему «поэтом среднего рода», женоподобным в силу воспитания. А тут ему удалось очень быстро скинуть даже романтический плащ – гвардейская форма, как оказалось, может быть ничем его не хуже.
Впрочем, бабушка и в Петербурге внука не оставила. Она поселилась в столице, чтобы быть поближе к Мишелю. И пыталась его контролировать через все доступные ей средства. Шан-Гирей вспоминал: «Бабушка наняла квартиру в нескольких шагах от школы, на Мойке же, в доме Ланскова, и я почти каждый день ходил к Мишелю с контрабандой, то есть с разными pâtes froids, pâtes de Strasbourg (холодными паштетами, страсбургскими паштетами. – Фр.), конфетами и прочим и таким образом имел случай видеть и знать многих из его товарищей, между которыми был приятель его Вонляр-Лярский, впоследствии известный беллетрист, и два брата Мартыновы, из коих меньшой, красивый и статный молодой человек, получил такую печальную (по крайней мере, для нас) известность…» Висковатов сообщал даже такую пикантную подробность бабушкиной заботы: по утрам она наказала приставленному к юноше слуге будить его прежде барабанного боя (побудки), чтобы его нервы не расстроились. Правда, Андрей Миклашевский, тоже бывший пансионер, считал сведения Висковатова выдумкой: «Дежурные офицеры обращались с нами по-товарищески. Дежурные, в пехоте и кавалерии, спали в особых комнатах около дортуаров. Утром будили нас проходя по спальням, и никогда барабанный бой нас не тревожил, а потому, как пишет Висковатов, нервы Лермонтова от барабанного боя не могли расстраиваться».
Директором школы был барон Шлиппенбах, а патронировал школу великий князь Михаил Павлович. По субботам по двое воспитанников от кавалеристов и по двое от пехотных отправляли по выбору на обед к великому князю, где они и ели с ним за одним столом. По вечерам несколько юнкеров приглашались к командиру эскадрона полковнику Стунееву, но Лермонтов там бывал редко – он, по словам сотоварища, Александра Меринского, «неохотно посещал начальников и не любил ухаживать за ними». В школе не было ни особой строгости, ни особых взысканий.
