На фоне неутешительных ежедневных сводок визит императора осенью 1837 года выглядел даже смехотворно. Армии нужно было показать достижения, а их в целом не было: завоевываемые сражались за каждый аул, каждый дом, каждый куст. В ответ на это русские жгли горские селения, резали скот, захватывали пленных. Горцы же нападали по ночам и резали русских. Чтобы контролировать Кавказ с юга, русские возвели по Черноморскому побережью целую цепь крепостей. В 1837 году армия Вельяминова должна была «очистить» и «замирить» земли к юго-востоку от Геленджика, захватить устья рек Пшады и Вулана и также построить там сильные крепости.
Экспедиция, в которую Лермонтов опоздал, началась 9 мая. Выехавший раньше Николай Мартынов, а также друг и родственник Лермонтова Алексей Столыпин по прозванию Монго – успели. Экспедиция вышла из Ольгинского кордона. Бои с горцами были кровопролитными и безнадежными: как только русским удавалось их одолеть, горцы рассеивались, но стоило встать на бивуак – начинались новые нападения. Буквально сразу же армия потеряла полсотни человек. Как писал Висковатов, «шла постоянная перестрелка, перемежавшаяся дикими криками горцев и громким «ура!». Трофеями дня были несколько трупов горцев, у которых отрубили головы и затем завернули и зашили в холст. За каждую голову Вельяминов платил по червонцу и черепа отправлял в Академию наук. Поэтому за каждого убитого горца шла упорная драка, стоившая порой много жизней с той и другой стороны. У горцев образовался обычай, отправляясь в военное предприятие, давать друзьям и союзникам клятвенное обещание привозить обратно мертвых или, если то окажется невозможным, отрубать голову убитого и привозить ее семейству; не сделавший этого принимал на себя обязательство всю жизнь содержать на свой счет вдову и детей павшего товарища».
Вельяминов пробовал вести переговоры со старейшинами, но переговоры ничего не дали: старейшины заверили генерала, что их народ предпочтет умереть, но не покориться. С большими трудами (и потерями) к концу мая удалось пробиться к перевалу и в устье реки Ишад начать строительство укрепления из дерева и кирпича-сырца. Это мероприятие заняло больше месяца. Лермонтов, использовать которого на строительстве было бессмысленно, находился все это время – где? Судя по записям в послужном списке – у Вельяминова, хотя должен был находиться в Нижегородском драгунском полку, стоявшем в Грузии. Судя по письму Раевскому – и вовсе объездил весь Кавказ. Судя по многочисленным «показаниям» современников – и вообще «на водах». И снова вспоминаем Висковатова: на Кавказ Лермонтов прибыл через Тамань, но… это все равно, что ехать на Кавказ через Египет!
Наилучшим образом военный след Лермонтова на Кавказе изучил Юрий Беличенко, сам бывший кадровый офицер. В отличие от гражданских исследователей он отлично знал, что нужно искать и на что обращать внимание. Поэтому, рассказывая о перемещениях поэта по Кавказу как в 1837 году, так и в последующие годы, я буду ссылаться именно на его сведения. Мог ли Лермонтов быть 21 мая в Геленджике? Если учесть, что на карандашном наброске «Сцены из Ставропольской жизни» стоит поставленная его же рукой дата – «мая 18, 1837», то каким образом?! И с его же слов нам известно: «Простудившись дорогой, я приехал на воды весь в ревматизмах; меня на руках вынесли люди из повозки, я не мог ходить – в месяц меня воды совсем поправили; я никогда не был так здоров, зато веду жизнь примерную; пью вино, только когда где-нибудь в горах ночью прозябну, то, приехав на место, греюсь». Какой Геленджик?! 21 мая Лермонтов был «весь в ревматизмах». А приехал он в Ставрополь, судя по многочисленным воинским документам, в начале мая. Не через Тамань. Но по нормальной дороге из Москвы. 12 мая ставропольскому доктору Шлитеру генерал Петров, замещавший Вельяминова во время отсутствия, поручает освидетельствовать Лермонтова на предмет болезни. Шлитер ставит диагноз, и Лермонтова отправляют на лечение в пятигорский госпиталь, то есть – «на воды». А в Нижегородский драгунский полк летит сообщение, что офицер Лермонтов прибыть не может, так как находится на излечении в пятигорском госпитале. С месяц Лермонтов находится в Ставрополе, здесь он находит прототипы для будущей прозы – «Героя нашего времени».
Здесь чуть отвлечемся. Доктор Майер станет в романе доктором Вернером, дуэлянт и задира Колюбакин – Грушницким. Колюбакин был личностью легендарной: разжалованный в рядовые за то, что прилюдно дал своему полковому командиру звонкую пощечину, он тут же попал на Кавказ. С этим прототипом Грушницкого Лермонтов сначала подружился, а потом столь же стремительно раздружился. Но в романе его вывел. А Колюбакин выводил его в своих устных рассказах. Один был таков: как-то четверо офицеров, среди которых был и Лермонтов, отпросились у генерала Вельяминова (дело было уже после отдыха на водах), чтобы съездить на пару недель в Георгиевск, наняли немецкую фуру и отправились с охраняемой колонной, регулярно курсировавшей между укрепленными городками. Так вот, говорил Колюбакин (сам имевший взрывной характер), Лермонтов «сумел со всеми тремя своими попутчиками до того перессориться на дороге и каждого из них так оскорбить, что все трое ему сделали вызов, он должен был наконец вылезть из фургона и шел пешком до тех пор, пока не приискали ему казаки верховой лошади, которую он купил. В Георгиевске выбранные секунданты не нашли возможным допустить подобной дуэли: троих против одного, считая ее за смертоубийство, и не без труда уладили дело примирением, впрочем, очень холодным». На эти колюбакинские рассказы поэт только посмеивался. Но надо отдать должное и Колюбакину: когда через пару лет Лермонтов вывел его в своем романе, он ничуть не обиделся, наоборот, смеялся от души. А вот доктор Майер обиделся. Но все веселья и обиды – еще далеко впереди. Пока что Лермонтов только начинает обживаться на Кавказе.
В конце мая он переезжает из Ставрополя в Пятигорск, согласно предписанию доктора Шлитера. И пишет оттуда Марии Лопухиной, что снял чудесную квартиру, и из его окна видна вся цепь снеговых гор и Эльбрус. «Надеюсь порядком поскучать всё время, – добавляет он, – покуда останусь на водах, и, хотя очень легко завести знакомства, я стараюсь избегать их. Ежедневно брожу по горам, и одно это укрепило мне ноги; поэтому я только и делаю, что хожу: ни жара, ни дождь меня не останавливают… Вот примерно мой образ жизни, милый друг; не так уж это хорошо, но… как только я выздоровлю, то отправлюсь в осеннюю экспедицию против черкесов, когда государь будет здесь». И все бы понятно, но: как может отправиться в экспедицию с Вельяминовым прапорщик Нижегородского драгунского полка, если его полк «прописан» в Тифлисе??
Беличенко объясняет и этот парадокс: там же, на водах, пользуется серными ваннами генерал-майор Вольховский, готовый посодействовать Лермонтову отличиться в боях. Для этого Лермонтова просто прикомандировывают не к стоящему в Грузии Нижегородскому полку, а в закубанский отряд того же полка. А 31 июля появляется запись о прикомандировании его к Тенгинскому пехотному полку. И когда Нечволодов, непосредственный начальник Лермонтова, присылает в сентябре в закубанский отряд продовольственный аттестат на денщика офицера Лермонтова, командир этого отряда сообщает, что прапорщика Лермонтова в отряде не имеется. Генерал Розен причислил Лермонтова в расквартированный в Анапе эскадрон полка, который должен был обслуживать приезд государя. Но – какого полка? Беличенко считает, что в эскадрон Кавказского линейного войска, то есть в казачий полк. И тогда, объясняет он, понятно, почему Лермонтов переезжает по всей линии, по ее левому флангу. Из этого назначения Беличенко выводит и «дело о пропавших письмах».
