– Знаю, но спать нельзя. Отец говорил – когда замерзаешь насмерть, становится тепло, ты засыпаешь и больше не просыпаешься.
Ее глаза были широко раскрыты. Смотрела она на меня, но видела явно что-то другое.
– Большой Норм умер, – прошептала она.
Вновь нахлынули дурные мысли. Я опустил голову и ссутулился.
– Нам надо идти, сейчас же, – сказал я.
– За нами приедут.
– Никто за нами не приедет.
Она уставилась на меня. Я внимательно рассмотрел ее рану, зияющую на лбу вдоль линии волос, и вывихнутое плечо – рука под ним повисла, словно надрубленная ветка. Сандра отползла подальше, как будто хотела скрыть от меня все это. Глаза ее затуманились, лицо напоминало голый череп.
– Сандра, нам надо идти, – сказал я.
– Нет.
– Я ухожу.
– Ты не можешь бросить меня здесь.
– Тогда пошли со мной.
Я помедлил, оценивая ситуацию. Сейчас сильный снегопад. Скоро лед покроется слоем снежной пыли. А значит, будет очень нелегко понять, в каком месте за снег схватиться можно, а в каком – нет. Вот черт! Как же нам справиться с этим? Особенно Сандре.
Я ощупал ветки, служившие мне крышей. Одни были помягче, другие пожестче. Я отломал две длинные палки и как мог очистил их от сучков и иголок. Руки опять замерзли, и пальцы плохо слушались.
– Нам надо идти, – сказал я и заглянул под крыло. Сандра ковыляла, загребая перед собой здоровой рукой, и была похожа на птицу, волочащую по земле больную лапку. Глаза глубоко запали, кожа вокруг них сморщилась, словно решила гармонировать с пейзажем.
– Здесь все покрыто льдом, – сказал я. – Используй это как ледоруб, поняла?
Я показал, что нужно делать: воткнул палку в снег и с усилием подтянулся к ней.
– У меня руки не действуют, – ответила Сандра.
– Опирайся здоровой рукой.
Я протянул ей палку. Она поднесла ее к лицу – так ребенок рассматривает непонятную игрушку.
– Я пойду рядом. Можешь опираться на меня, – сказал я. – Держись прямо надо мной, тогда я смогу удержать тебя, если поскользнешься. Понятно?
– Какой ужас!
– Все понятно?
– У тебя лицо рассечено, – сказала она.
Я дотронулся до лица. Ощутил замерзшую кровь вокруг раны на подбородке.
Еще одна ранка на щеке.
– Кровь не идет, – ответил я.
– А я как выгляжу? – спросила Сандра.
– Ты в полном порядке. Пошли.
Глава 18
Мы с отцом переправились…
…на пароме из Пуэрто-Вальярты прямо в Ла-Пас, чтобы уж наверняка не напороться на тех federales. Из Ла-Паса поехали по шоссе Баха на север, по направлению к дому. В Тихуане мы сходили на корриду. Я болел за быка.
Ночь мы провели в отеле в Сан-Диего, а когда отец разбудил меня на следующее утро, машина уже стояла у маминого дома в Топанга-Бич. Он открыл дверцу в боковую галерею, и я прислушался, не раздаются ли в коридоре шаги Ника. Отец постучал в стеклянную раздвижную дверь.
– Хей-хей, – улыбнулась мама, открыв дверь. – А вот и наша сладкая парочка.
Я скользнул внутрь. Она наклонилась и поцеловала меня.
– Привет, мам, – сказал я.
– Ты посмотри на него… Коричневый, как шоколадка.
Отец вошел в кухню и направился к холодильнику. Мама похлопала меня по затылку:
– Норман, у тебя сильно посветлели волосы, – отметила она. – Ну, как путешествие?
– Хорошо, – ответил я.
Отец надкусил персик, закрыл холодильник и внимательно поглядел на меня из-за маминого плеча. В его взгляде не было и следа винтовочных стволов, выстрелов или дней, проведенных в затерянном селении, – одно лишь сладостное воспоминание о катании в трубах да отблеск солнечного света.
– То есть все оказалось не так плохо, как ты думал? – уточнила мама.
Я покачал головой.
* * *
Только за ужином я спросил про Ника.
– Он уехал на пару недель, – ответила мама.
Я включил свой любимый сериал «Все в семье», и мы с мамой доедали ужин, глядя в телевизор. В первую же рекламную паузу я рассмотрел ее лицо. Ни синяка, ни царапины – глаз ничем не отличался от другого.
* * *
До конца августа дома было спокойно. Пару недель у мамы не было занятий, и я просто болтался по Топанге, катался на скейте, занимался серфингом и играл с Чарли и Санни. Все вокруг постоянно говорили о принудительном отчуждении – я так понял, что государство, или штат, или кто-то еще пытается вышвырнуть нас с пляжа. Люди считали, что они вполне могут это сделать, поскольку сама земля нам не принадлежит, а только дома. Это казалось немыслимым.
В выходные я ходил в хоккейный лагерь, по будням днем пропадал на футбольных тренировках, а вечера проводил то у мамы, то у отца. Иногда бывал у Элинор – лишь ей одной я рассказывал о маме с Ником. Мне нравилось, что она сама задает вопросы и очень внимательно выслушивает ответы.
Как-то вечером мы с Элинор готовили ужин у нее на кухне. Она спросила, что я чувствовал, когда Ник обозвал меня неудачником и лжецом или когда отец растолкал меня в четыре утра и потащил на хоккей. «Понятное дело, мне это не очень-то понравилось», – ответил я.
Тут открылась входная дверь, и вошел Ли, ее муж. Он прислонил к шкафчику метлу и направился в спальню.
– Милый, а где все остальное? – спросила Элинор.
– Остальное – что? – не понял Ли.
– Курица и заправка для салата.
– Ты не говорила, что нужно купить курицу, – ответил он.
– То есть ты решил, что я отправила тебя на рынок в девять вечера за метлой?
– Ну, мне показалось, что это немного странно…
Элинор и Ли стояли и смотрели друг на друга. Оба были очень маленького роста, очень мягкие и чуткие. Сейчас они обменивались изучающими взглядами, словно каждый старался понять, что чувствует другой.
– Ли, – произнесла Элинор, – у тебя ушло сорок пять минут на то, чтобы купить метлу?
– Я искал такую, что подошла бы именно тебе, Элинор, – ответил он.
Смех рвался у меня изо рта, словно газ из баллона. Я больше не мог сдерживаться, запрокинул голову и выпустил его на волю. Следом расхохоталась Элинор, а за ней и Ли, и вскоре мы все втроем уже катались по полу от смеха.
Затем Ли сказал, что очень утомился от этого веселья и ему нужно прилечь. Элинор занялась ужином. За приготовлением спагетти она сказала, что можно всегда верить в худшее, а можно – в лучшее.
– У тебя есть выбор, Норман. Никто не заставляет тебя верить гадким историям Ника. Это его дурные мысли, его представления о том, что будет и чего не будет, – говорила она. – А ты можешь придумать свои истории, хорошие, и верить в лучшее.
