— Геннадий Иванович, зачем я вам нужен в Кизи? — спросил Любавин. — Может, мне лучше пойти с Дмитрием Ивановичем к Сахалину? Я бы продолжил рисовать карту пролива. Вот и карту этого залива надо уточнить.
— С картой залива еще успеется: у Бошняка есть все промеры. А с проливом, пожалуй, вы правы. Полная карта нам очень даже пригодится, особенно с указанием всех течений и фарватеров. — Невельской улыбнулся в усы, глаза блеснули хитрецой. — Иностранцам показывать не будем, обойдутся. По крайней мере, пока. Потом, конечно, секреты открыть придется. Но это — потом, когда Россия утвердится на этих берегах, и нам перестанут угрожать всякие там Англии, Франции да Америки.
— А Китай? — спросил Разградский. — Мы ведь все время оглядываемся на Китай.
— Это наше правительство оглядывается. И даже не правительство, а канцлер граф Нессельроде боится. Сам же придумал какое-то мифическое китайское войско, и сам же его боится. Впрочем, — помрачнел Геннадий Иванович, — может, сам и не боится, а государя пугает, чтобы не пустить Россию на эти берега — оставить их той же Англии.
Глава 5
1
— Что случилось ты можешь наконец мне сказать?!! — Отчаянный выкрик, даже вопль, Ивана Васильевича не оставил бы, наверное, равнодушным самого заскорузлого человека. Двухгодовалый Васятка, игравший в своей кроватке, испуганно заплакал, однако Элиза даже не посмотрела в сторону сына, — стиснув зубы, с каменным лицом, она собирала свои вещи, разбросанные по ее обыкновению в обеих выделенных ей с Ваграновым комнатах.
Элиза вообще никогда не отличалась стремлением к порядку: богемные привычки, впитанные ею вместе со звуками виолончели с подросткового возраста, ничуть не изменились за четыре года пребывания в Иркутске, хотя здесь у нее не было концертной костюмерши, которая прибирала бы ее туалеты. Иван, наоборот, с малых лет приученный отцом-охотником к тому, чтобы каждая вещь находилась на предназначенном ей месте — чтобы руку протянул и взял даже с закрытыми глазами, на охоте от этого может и сама жизнь зависеть, — поначалу пытался как-то воздействовать на возлюбленную, но быстро понял всю безнадежность этой затеи и махнул рукой.
Назревавшее в их отношениях охлаждение, которое Иван Васильевич воспринимал как тяжелую болезнь, после рождения сына, казалось, начало уходить. В Элизе проснулись материнские чувства: она сама кормила Васятку грудью, ласкала ребенка, гуляла с ним по аллее на берегу Ангары — в тележно-санной мастерской молодого купца-промышленника Чурина по заказу Вагранова сделали легкую детскую коляску для лета и кузовок на санках для зимы, — а перед сном пела французские колыбельные, и в глазах ее светилась нежность. Так, по крайней мере, казалось Ивану Васильевичу. Он еще раз просил Элизу перейти в православие и обвенчаться, но та категорически отказалась, ее даже не вдохновил рассказ Катрин о дочери наполеоновского офицера Жанетте Полине Гёбль, которая последовала в Сибирь за своим женихом — декабристом Иваном Анненковым и обвенчаюсь с ним в Чите, приняв православие и став Прасковьей Егоровной.
— Полина очень любила своего Ивана, — наедине сказала Элиза подруге, — наверное, как и ты любишь Николя, а у меня, похоже, любовь прошла. — Глаза ее затуманились. — Хотя, признаюсь, в постели с Иваном было очень хорошо. Любовник он превосходный.
— Разве этого мало? — удивилась Катрин.
— Прежде было достаточно, а теперь… — Элиза покачала головой. — Я сказала: любовь прошла. А иногда думаю: была ли она вообще? Может быть, мне просто требовалось лекарство от одиночества.
— Я тебя понимаю, — призналась Катрин. — Когда я узнала, что Анри погиб, отчаяние просто захлестнуло меня, а рядом оказался Николя — нежный, внимательный, ничего не требующий. И меня потянуло к нему с такой силой, что я не могла противиться. Сама пришла к нему, и он не обманул мои ожидания. Во всем. Поэтому, когда Анри появился снова, мое сердце сделало выбор не в его пользу. Он это понял и, к счастью, исчез.
— Просто ты его разлюбила. У тебя — новая жизнь, до краев наполненная делами. Ты помогаешь мужу, у тебя есть свои дела в попечительском совете Сиропитательного дома, ты ищешь деньги для театральных спектаклей, принимаешь участие в заседаниях Географического общества — да всего не перечислить. А я сижу дома, пиликаю на виолончели для своего удовольствия. Ужас!
— Теперь, когда ты родила Васятку, думаю, время для виолончели вряд ли останется. Если бы ты знала, как я тебе завидую!
— Чему завидуешь?! Что в этом хорошего? — грустно усмехнулась Элиза. — Нет, я сына люблю, даже не ожидала, но… пеленки, горшки, болячки разные… А я ведь в Европе считалась известной, мои афиши собирали публику!
— Тебя никто в Сибирь не отправлял — сама поехала, — неожиданно резко сказала Катрин. И вдруг задумалась: — А спрашивается — зачем? Что ты здесь забыла?
Элиза испуганно — так на мгновение показалось Катрин — посмотрела на подругу и медленно, словно отвешивая каждое слово, ответила:
— Вот именно — не сама. Так пожелал мой меценат, тот, кто с тринадцати лет оплачивал мои занятия музыкой и вообще — всю мою жизнь.
— Кто он? И зачем это ему?
— Я не спрашивала. И вообще — какая разница, кто и зачем?! Платит и хорошо!
— И за это ты с ним… спала?
— Ты не поверишь, — нервно рассмеялась Элиза. — Нет! Вернее, так: всего один раз, после моего первого концерта. Он поздравил меня с успехом, устроил шикарный ужин, а потом все получилось как-то само собой. Но он был очень недоволен, что оказался не первым моим мужчиной.
— А кто же был первым? — лукаво улыбнулась Катрин. — Или это секрет?
— Да никакого секрета! Первым был бывший студент Парижской консерватории по классу виолончели, еврей, на пять лет меня старше. Я у него училась началам игры. Сам играл, как бог, я была без ума от его мастерства. Сейчас он — штатный композитор Комеди-Франсез, ты, может быть, слышала о нем Жак Оффенбах.
Катрин покачала головой: нет, это имя было ей неизвестно.
— Бог с ним, с Оффенбахом, — сказала она. — Как в России говорят: снявши голову, по волосам не плачут. Твое решение окончательное? Ивану Васильевичу не на что надеяться?
— Очень хорошая русская пословица. — Красивое лицо Элизы словно закаменело. — Вот именно: снявши голову…
Вагранов, разумеется, ничего не знал об этом разговоре. О себе он уже не думал, для него тогда важнее всего было утвердить Васятку как законного сына. Гражданский брак, в котором он жил с Элизой, церковь не приветствовала, но особо и не препятствовала, если муж с женой были разного вероисповедания. А вот с новорожденными вне церковного брака детьми возникали сложности. Ребенок мог стать законным только через усыновление — это производилось по суду, а не по церковной записи. Однако Николай Николаевич лично попросил архиепископа Иркутского и Нерчинского Нила разрешить крещение с записью хотя бы отца — в порядке исключения. Архиепископ Нил, который уже пятнадцать лет возглавлял кафедру, был широко славен своей образованностью и миссионерской деятельностью среди народов Сибири, переводил на инородческие языки Священное Писание, строил церкви, призывал во служение в Сибирь способных священников. Мнение его в епархии было непререкаемо. Правда, лишь для священнослужителей — со светской властью после назначения генерал-губернатором Муравьева у преосвященного начались трения. И виноватым в том, в глазах архиерея, стал молодой чиновник Струве. Муравьев поручил Бернгарду Васильевичу вести дела с инородцами — чтобы не было им притеснения со стороны властей, не чинились бы какие несправедливости, и тот столь усердно и толково повел дела от имени власти, что инородцы, буряты и тунгусы, на нового генерал-губернатора чуть ли не молились. Но еще более почитали они святителя Нила, потому что он, желая всех инородцев поголовно ввести в лоно Божьей церкви, обещал крестившимся любую помощь и защиту даже при нарушении ими порядка и закона. Новокрещенные этим охотно пользовались при каждом удобном случае, и Нил действительно применял все свое влияние для их защиты.
