Страсть ослепила этих людей, а иначе как могли они забыть, что Петр Великий тридцать лет вел войну то с теми же турками, то со шведами, то с поляками и персами и империя не была доведена до крайности? Напротив, Россия всегда выходила из каждой войны более цветущей, чем была при ее начале… И эти войны давали толчок развитию промышленности, всякая война порождала в России какой-нибудь новый источник, который оживлял торговлю и обороты…
Екатерина сидела в уютном, небольшом кресле, за грубо сколоченным крепким столом, и все не решалась начать письмо. Ей было приятно отдалить наслаждение, которое она всякий раз испытывала, взявшись за перо. В этом случае она не сдерживала себя, ни в чем не ограничивала, чтобы высказать все, что накопилось на душе. Может и прихвастнуть, может и погордиться своими делами и свершениями, особенно теми, которые делались на театрах войны. Можно написать о братьях Орловых… Вот кто без страха исполнит любую возложенную на них миссию. Вот герои, от которых можно ожидать всего. Ни в уме, ни в мужестве, ни в честности, ни в знании дела – ни в чем у них нет недостатка. Пожалуй, это особенная порода людей, созданная для великих дел. А их братское согласие может служить также редким примером, дружба и уважение связывают их… А где-то теперь ее милый и любезный Григорий Орлов, десять лет бывший ее помощником в важнейших государственных и домашних делах? Почти ничего не делала она в последние годы, не посоветовавшись с ним… И сколько она воевала с ним за то, чтобы он не превращал свой кабинет в музей природной истории! Нельзя природу заключить даже и в огромный дворец, но он знал свое, все тащил туда, что приглянется ему… Удивительный, единственный человек, который с таким же самозабвением, как и она, был одержим плантоманией, и он тоже любил сажать, сеять, наблюдать, как проклевываются, всходят первые росточки, идут в рост. И вместе с тем никого так не смешила ее плантомания, как графа Орлова. Сколько ей приходилось сражаться с садовниками-немцами, которые привыкли все делать по старинке, все новое, что она предлагала, выводило их из себя, они отказывались исполнять ее повеления, она сердилась, а граф Орлов смеялся, тут же находил какого-нибудь послушного мальчика, и все быстро исполнялось так, как она хотела.
«Привьются ли кедры в Царском Селе? – думала Екатерина II, все еще не решаясь пуститься в плавание по белому листку бумаги. – Прелестное место, потому что я там сажаю и сею. Мои кедры уже вышиною с мизинец… Как страстно я люблю теперь сады в английском вкусе, кривые линии, пологие скаты, пруды в форме озер, архипелаги на твердой земле, и глубоко презираю прямые линии!»
Императрица вспомнила недавний рассказ Алексея Михайловича Обрезкова, передававшего свой разговор с одним из турецких министров, который из своих семидесяти сорок лет провел на службе. Говорили о римском императоре, турок слыхал о нем. Но когда зашла речь об императрице-королеве, то оказалось, что он не знает этой дамы, много лет управлявшей соседней с Турцией империей.
«Милостивая государыня, – привычно начала писать Екатерина II, – я не знаю, добрее у меня сердце, чем у вас; я очень дорожу соблюдением справедливости, но, признаюсь, я при этом держусь правила, что злым надобно делать как можно менее зла; зачем следовать примеру злых? Зачем в отношении к ним становиться жестоким? Это значит нарушать обязанности к самому себе и к обществу, и вот что случилось в Дании. Эти люди, если сказать напрямик, поступили как сумасшедшие, позволив уму, склонному к тирании, действовать по его естественному расположению, и от этого непременно произойдет одно из двух: либо король будет заключен, либо мы увидим, что еще много голов полетит с плеч…»
Бег пера замедлился, и она с ужасом вспомнила все, что происходило совсем недавно в несчастной Дании…
Екатерина II жадно читала донесения своего полномочного министра в Копенгагене Местмахера, письма госпожи Бельке, расспрашивала графа Панина о предпринимаемых Россией шагах по улаживанию возникшего конфликта: Дания хотела владеть Голштинией, а это герцогство принадлежало ее сыну Павлу. Предчувствие давно ее томило, что миром эта «альковная» интрига не закончится. Так оно и было. Бесцеремонное и наглое поведение королевы Матильды и ее любовника Струензе, ставшего первым министром, вызвало взрыв негодования, таившегося до поры до времени в недрах общества. И первой почувствовала необходимость активных действий вдовствующая королева. Ночью, после веселого маскарада, когда утомленные главные действующие лица видели лишь первые сладостные сны, в покои короля Христиана вошла мать с наследным принцем Фридрихом и графом Ранцау. Совместными усилиями они убедили проснувшегося короля, что нельзя больше закрывать глаза на постыдную любовную связь королевы Матильды и бывшего ее лейб-медика и делать вид, что ничего преступного и постыдного не происходит в их королевстве. Вся Дания возмущена бедственным положением короля и жаждет его освобождения от супруги. Наконец король подписал указы об аресте Матильды, Струензе и его близких помощников. И народ радостными криками встретил это известие, собравшись на дворцовой площади. И вот тут-то молодой король мог бы найти в себе силы и стать истинным пастырем своего народа, и прежде всего возвратить все дела в естественный их порядок и течение и до конца истребить всю прежнюю необузданную ветреность. Необходимо было строго наказать виновных, но ни в коем случае не казнить их, милосердием можно было завоевать сердце народа своего и уважение всей Европы…
Граф Панин тогда же передал ее мнение Местмахеру для того, чтобы тот довел его до сведения датского двора. Но представления русского посла ни к чему хорошему не повели. Казнь Струензе и графа Бранта произвела на нее тогда ужасное впечатление, она до сих пор без содрогания не могла думать о датских событиях. «Господи, как можно было отрубить головы этим несчастным… Их казнили за то, что их государь не умеет быть государем. Если бы он был другим человеком, то как бы все это могло случиться? Теперь датчане должны беречь свои головы. Или я очень ошибаюсь, или подо всем этим кроется замысел лишить короля свободы. У него отняли жену против его воли; сколько раз он, одумавшись, просил ее возвратить ему, и бог знает, что еще сделают с ним и что заставят его сделать… И жалко его, мое сердце вооружено против бесчеловечий и людей бесчеловечных. Конечно, они в свое оправдание говорят, что боялись народного возмущения, если б поступили милостиво, но это дурное оправдание. Неужели царствующие особы должны свои поступки и действия сообразовывать с чувствами и вкусами всякой сволочи?.. Это самая несчастная и самая презренная из ролей, какую только можно было выбрать…»
Гневом запылало лицо российской самодержицы. Красивые черты ее лица исказились, широкий и открытый лоб, греческий нос с небольшой горбинкой, двойной, тяжеловатый подбородок императрицы покрылись красными пятнами, прекрасные глаза ее еще больше потемнели.
«Может, я сегодня не в духе, – спохватилась Екатерина II, – но датские события заставляют думать и о многих событиях в моей империи… Кто же в самом деле устоит против жестокости? Я ее ненавижу везде, где она ни является, а тут она во всей наготе… Мир необходим нашей обширной империи: мы нуждаемся в населении, а не в опустошениях… Мир нам доставит более уважения, чем случайности войны, всегда разорительной… Ну а если война продлится, нам останется только взять Византию. И в самом деле, я начинаю верить, что это не невозможно… Но если б взялся за это рискованное дело граф Румянцев и возглавил экспедиционный корпус в Константинополь, но он возражает… Румянцев – вот кто служит препятствием нашим с графом Орловым замыслам…»
