И снова глаза ее потемнели, засверкали недоброй вспышкой. Как ни подсказывал ей здравый рассудок, что Румянцев сейчас единственный выдающийся полководец, способный претворить в жизнь ее честолюбивые планы, но сердце не лежало к этому своенравному человеку, который мало считался с ее мнением по военным вопросам… «Нет, надо быть мудрой и говорить вместе с теми, которые утверждают, что мир лучше самой счастливой войны. Все теперь зависит от господина Мустафы, султана турецкого. Я готова как на то, так и на другое. Пусть себе говорят в Европе, что Россия истощена, мы еще не коснулись тысячи источников, которые другими государствами давно исчерпаны. За эти три года войны я не увеличила ни одного налога, не потому, что этого нельзя было сделать, но потому, что у нас достаточно всего, что нам нужно для победы. И пусть в Париже разглашают, что я беру в рекруты каждого восьмого, кому-то нужна эта грубая, бессмысленная ложь…»
И, словно спохватившись, что время стремительно бежит, и скоро придут ее придворные, и жизнь закрутится в привычном вихре, Екатерина II снова вернулась к неоконченному письму: «…Мои ангелы мира, я думаю, теперь беседуют лицом к лицу с этими гнусными турецкими бородачами. Граф Орлов, который, без преувеличения, первый красавец своего времени, должен действительно казаться ангелом перед такими деревенщинами; у него свита блестящая и отборная, и мой посланник не враг пышности и блеска. Однако ж я готова биться об заклад, что его личность подавляет все его окружающее. Этот посланник изумительное существо».
Покинув охотничий домик, Екатерина почти два месяца прожила в ненавистном Петергофе, который оказался не таким уж «гадким», несмотря на ее решительное отвращение к этому месту – ведь здесь была резиденция ее ненавистного супруга. И тут, недалеко от теплого моря, петербургский двор жил своей прежней жизнью. «В самом деле, нет, я думаю, двора, где так много смеются и чувствуют так мало стеснения, как при моем, как скоро я перееду на дачу, – признавалась Екатерина II все той же госпоже Бельке 9 августа 1772 года. – В городе другое дело: там мы чиннее; впрочем, и там часто непринужденность берет верх».
Но веселье и отдых – это для двора. Сама же императрица по-прежнему немало времени отдавала делам, тем более что из-за раздела Польши обострились отношения между всеми европейскими государствами, а в Фокшанах дело мира затормозилось, скорее всего, из-за того, что шведский король узурпировал всю полноту власти и всерьез угрожает северным границам России.
16 и 23 июля Екатерина II присутствовала на заседаниях императорского совета, на которых обсуждались прежде всего вопросы, касающиеся конвенции трех государств по разделу Польши. Зачитаны были депеша князя Кауница русскому министру в Вене, ответ венского двора о своем согласии участвовать в разделе, секретнейшая декларация князя Кауница о договоренности с турками выступать совместно против России, депеша прусского короля, который советует согласиться на требования венского двора оставить ему Львов как возможный центр всей занятой Австрией польской территории…
А сколько всевозможных депеш, реляций, писем от Румянцева, графа Орлова, Обрезкова, Симолина, князя Долгорукова, генерала Щербинина, полномочного министра России в Австрии князя Голицына… Из Стокгольма, Копенгагена, Лондона, Парижа, Варшавы… И все эти важные вопросы обсуждались на совете, принимались решения, которые отвергались или чаще всего утверждались Екатериной II.
Конечно, совет бессилен что-либо предпринять без ее согласия. Даже прошение генерала Эссена о годичном отпуске для лечения на водах не обошлось без ее «апробации». Но он немало времени высвобождает у нее на другие дела. А без совета она б утонула в текущих повседневных делах и не имела времени оглядеться вокруг себя и посмотреть вдаль. А смотреть надобно. Австрию вот никак не насытишь, требует все новых и новых приобретений. Панин спорил с ними, доказывал, что австрийская доля при разделе – вся Галиция, вся Червонная Русь – чрезмерна и составляет столько же, сколько прусская и русская, вместе взятые. Он попытался вырвать у австрийцев город Львов и соляные копи польского короля, приносившие тому доход в миллион талеров. В этом споре с Австрией Панина поддерживал Фридрих II, но нетерпение его овладеть польской Пруссией было так велико, что он в конце концов готов был все уступить австрийцам, лишь бы взять свою долю.
Переговоры между петербургским и венским дворами еще не закончились, а австрийцы уже начали занимать свою «долю», не дожидаясь принятия конвенции. 9 июля Иосиф II писал брату, что австрийские войска под командованием генерала Дальтона заняли соляные копи и крецкий монастырь Тынец, который был захвачен конфедератами.
И перед Екатериной II и ее министрами возникли два пути, которые могут дать выход из создавшегося затруднительного положения: либо обострять конфликт с Австрией и противостоять ее алчности, либо уступить и решить таким образом умиротворение Польши. Фридрих II писал своему послу в Петербурге Сольмсу, что после зрелых размышлений он пришел к выводу, что лучше всего кончить этот спор добром и принять австрийские условия: «Переговоры с Портою не привели еще ни к чему; Франция и Англия дурно смотрят на раздел Польши. Быть может, оба эти двора употребляют все усилия, чтоб оттянуть венский двор от русско-прусской системы и заставить его скорей войти в соглашения с Турциею. Если эта интрига им удастся, то мирный конгресс рушится, дела запутаются снова гораздо сильней, чем прежде, и для распутания их встретятся неодолимые трудности».
Естественно, прусский посол известил Панина о полученной королевской депеше, который не замедлил поставить в известность об этом Екатерину II, а затем и совет.
В те же дни поступило письмо князя Кауница, в котором он настаивал оставить в «доле» Австрии Львов и соляные копи, но соглашался исключить Люблинское и Хелмское воеводства, передав их для «кормления» польскому королю вместо соляных копей. Пруссия и Россия согласились с этими требованиями.
Осталось лишь выработать положения манифеста, что и было в ближайшее время согласовано между тремя правительствами. И, обо всем договорившись, приступили к практическим делам.
Об этих практических делах можно судить по протоколам совета, заседания которого не прекращались в это беспокойное время. Так, 13 августа Екатерина II, присутствуя в совете, утвердила заготовленные действительным тайным советником графом Паниным рескрипты: один – к генералу графу Чернышеву о вступлении между 1-м и 7-м будущего сентября во владение присоединяемых от Польши земель; другой – к посланнику графу Остерману о его поведении на случай, если в Швеции произойдет перемена образа правления. Рассмотрена также реляция генерал-фельдмаршала графа Румянцева о полученных им от визиря письмах, в которых тот высказывает удивление, что по сю пору не установлено в архипелаге перемирие и продолжаются стычки между русскими и турками.
16 августа на совете генерал граф Чернышев доложил о полученных от выборгского обер-коменданта рапортах, в которых сообщалось о показаниях перешедшего границу шведского офицера. Тот известил, что полковник Спренгпорт принуждает несколько городов принимать присягу королю и об отъезде сего полковника с двумястами солдатами для сего же предприятия в Стокгольм водою. Из этого и других фактов делается вывод: в этом году шведы, занятые своими внутренними проблемами, вряд ли решатся на войну с Россией. Однако для предупреждения угрозы не помешает двинуть к шведской границе находящиеся в Финляндии войска легкой полевой команды. Надобно также поторопиться со спуском и вооружением нескольких кораблей и галер на воду и повелением капитану флота Базбалю, чтоб он крейсировал в Финском заливе.
