– Что говорил граф Панин, я вижу из его письма. Получается, что мы зря проливали кровь в эту войну? Мы должны отказаться от Керчи и Еникале и беспредельной свободы всякого кораблеплавания по Черному морю. Он предлагает удовольствоваться получением вместо Керчи и Еникале Кинбурнской крепости и также одним плаванием торговых судов, которые, дескать, в случае нужды могут быть превращены в военные.
– Уж очень, батюшка, в Петербурге все желают по настоящим обстоятельствам скорого мира.
– Что ж, Александр Ильич Бибиков не справляется с бунтовщиками? Ему, видишь ли, Суворова подавай. А он мне здесь нужен. Здесь будет решаться спор между двумя империями. Но нельзя же все время уступать под давлением наших так называемых доброжелателей в Европе. Мы кровь проливаем, а они жар чужими руками загребают и греются около чужого костра. Вот ведь что получается из этого посредничества. Вчера я получил визирские письма. И совершенно ясно, что тщетно нам возлагать успех на скорый мир. Порта противится нашему стремлению обладать крымскими крепостями и правом неограниченного мореплавания. Двукратно разрушены были наши миролюбивые переговоры, когда мы настаивали на наших требованиях. И визирь во вчерашнем письме спрашивает меня, не смягчим ли мы свои условия. Я-то думаю, что наши условия, напротив, нужно ужесточить, и уж подготовил черновик ответа ему… Столько умеренности и снисходительства проявляет Россия при том благополучном производстве оружия своего, столько отняли у неприятеля завоеванных им некогда земель, столько раз громили его, что он мог бы пойти на какие-то уступки. Так нет! У наших неприятелей есть поддержка в Европе. И не только Франция, но и Австрия и даже Пруссия ведут двойную игру. Вот истинная причина его претительности. Нет, сама справедливость дает неоспоримое право империи Российской требовать больше, учитывая учиненные в войне издержки, нежели как она требовала два года назад. А самое главное: мы вполне можем отказаться от возвращения завоеванных провинций, положение российского оружия здесь прочно и незыблемо.
Румянцев говорил то, что у него наболело на душе. Пусть знает сын, что думает его отец, играющий не последнюю роль в этих событиях.
– И еще я хотел сказать верховному визирю, что мне лестна слава участвовать вместе с ним в примирении обеих держав. Но когда с их стороны предлагаются неприемлемые условия, тут выбора быть не может. Надо пускать в ход оружие. Да война, в сущности, уже началась…
– А что, батюшка, были уже баталии? – Столько было нетерпения в этом вопросе, что Румянцев улыбнулся.
– Да, стычки уже начались. Правда, неприятель нигде еще активности не проявляет. По-видимому, из тех же соображений, что и мы: нет подножного корму. Лишь только учинил покушение против наших войск в банате Крайовском. Начальствующий там генерал-майор Энгельгардт доносил мне, что неприятель, чрез Дунай переправивши до трех тысяч пехоты и конницы, сбил наши бекеты и поутру приблизился к монастырю Стриган. А тут стояли арнауты, егеря и карабинеры подполковника Паткуля.
– Ну и что же? Наших-то было меньше?
– Меньше в пять-шесть раз! Три часа продолжалось сражение. Турки было окружили отряд со всех сторон, но наши богатыри сражались так отчаянно, что, наконец преодолев сего неприятеля в бою, прогнали его от монастыря назад к Чернецу с немалым уроном. Одних убитых тут легло до семидесяти турок.
– Почему туда как пчелы на мед летят турки? Почему там всегда что-нибудь да происходит? Как разведка, что ли, нашей готовности?..
– Ты прав, мой мальчик! Таково положение баната Крайовского. Сие почти неизбежно, особенно этих покушений ждать должно тогда, когда турецкие войска движутся сверху к своим нижним постам. Вот мимоходом, как бы по пути, и покушались они и на Стриганский монастырь в расчете, как бы чем поживиться.
– А получили отпор и тут же убежали!
– Подумай и о другом! А если б там не было наших войск? Три тысячи турок уже двигались бы к Бухаресту, а вслед за ними устремились бы из Турно и Никополя. Нет, невозможно предвидеть, что может быть, если не держать там оборонительные войска наши. Но главная задача тех войск в том, чтобы притянуть внимание неприятеля и отвлечь его силы от основных направлений нашей атаки. Ведь ему тоже необходимо иметь там полную стражу для безопасности своего берега. А если ее не будет, то даже легкие обороты там нашего войска могут в страхе держать неприятеля чрез нападение на его слабые и оплошные посты.
– Но, батюшка, у нас ведь там не так уж много войска. А если турки воспользуются слабостью нашего отряда и направят туда не три тысячи, а хотя бы десять или пятнадцать? Ведь сомнут отряд…
– И на этот случай у нас есть выход. Наш деташемент может уклониться в горы и не только примечать, но и задерживать движение неприятеля, нанося ему вред своими действиями. Ты видишь, там же горы, пересеченная местность, малым числом можно противостоять великому. Генерал Каменский рассказывал мне, что сей монастырь Стриганский с его крепкими стенами и удобным расположением может послужить хорошей крепостью. И если держать там пост, то можем возбранить неприятелю вход в горы, ради чего я и наказал сохранять оный под твердой нашей стражей.
– Мне много рассказывал о том крае Потемкин…
– Да, кстати, расскажи, как произошло его внезапное возвышение? Матушка твоя кое-что писала мне о том, но бегло. А ты с ним, говорит, в очень хороших отношениях.
– Да, ничто не предвещало перемен при дворе. Григорий Александрович был принят, как обычно, участвовал в вечерах, балах, играл в карты. Потом он загрустил и написал императрице письмо: дескать, определил он свою жизнь для службы ее величеству, не щадил ее отнюдь, где только случай был к прославлению ее высочайшего имени. Никогда не думал о наградах, если замечал, что его усердие соответствовало воле ее величества, все время войны находился командиром отделенных и к неприятелю всегда близких войск, не упускал он наносить всевозможного вреда оному. Никому он не завидовал, но вот некоторые моложе его получили знаки высочайшей милости, а он обойден и задает вопрос: неужто он менее достоин? Вот что терзает его душу, а потому он просит, если служба его замечена всемилостивейшей императрицей, пожаловать его в генерал-адъютанты. Сие не будет никому в обиду, а он станет наверху блаженства, потому что будет от нее непосредственно принимать премудрые повеления и тем служить ей и Отечеству. На следующий же день Потемкин удостоился своеручного письма, в котором ее величество находила его просьбу весьма умеренной, а потому приказала изготовить указ о пожаловании его генерал-адъютантом. Да и похвалила его за то, что он обратился с этой просьбой сразу к ней, а не искал побочных дорог.
– Ну и что? Мало ли генерал-адъютантов у ее величества? Ведь не все же…
– Ну, батюшка, вы же знаете Григория Александровича. Разве он мог удовлетвориться столь малым… Лишь несколько дней он был веселым, всех передразнивал, потешая придворных и матушку-государыню, а потом снова загрустил, задумчиво поглядывал на ее величество. Вскоре и вовсе исчез. При дворе забеспокоились. Он же, оказывается, удалился в Александро-Невский монастырь, отпустил бороду, облачился в монашеское платье, распустил слух, что хочет постричься. Ну и, говорят, поехала за ним тетка – Прасковья Александровна Брюс. По приказу ее величества велела ему привести себя в порядок, а потом повела к врачу. Ну, батюшка, вы сами понимаете. А на следующее утро весь двор лебезил перед ним.
