Служанки-финки славились своей честностью и аккуратностью, но также и вспыльчивым нравом. Очевидно, свободные девушки, да еще и живущие поблизости от своей родни, вели себя смелее, чем горничные из крепостных.
Купчихи
По данным И. Г. Георги, в 1790 году в Петербурге зарегистрировано 1730 купцов, относящихся к трем гильдиям. Их семейства состояли из «3367 человек мужеска пола». Ни о женах, ни о сестрах, ни о дочерях купцов Георги не упоминает, но не приходится сомневаться в том, что они были. Купечество до середины XIX века оставалось очень замкнутым кланом — купеческие семейства обычно искали невест и женихов только в своем сословии.
За счет своей замкнутой жизни купцы медленнее воспринимали европейские моды. Георги пишет: «Между людьми среднего состояния видны в столице, невзирая на чужестранные моды, купцы и другие совершенно так одетые, как в областях внутри Государства, с бородой или без бороды и пр. Многие, однако же, последуют в их одежде разным чужестранным обычаям. Простой народ ничего чужого в своей одежде не имеет. Между женщинами среднего состояния также еще многие прилепляются в одежде древних обычаев, однако же не так много, как мужчины, и часто видно, что муж, да и сыновья носят Российское, а женщины в доме чужестранное и самое модное платье».
Купцы селились у Биржи, у Гостиного двора. Если средств хватало, покупали или строили дом, но чаще селились в доходных домах, содержание которых также было весьма почтенным купеческим бизнесом. Многие купцы оставались староверами, но абсолютно все всячески подчеркивали свою религиозность и приверженность старым традициям, считая не без оснований, что это выгодно скажется на их репутации, коллеги и покупатели будут больше доверять им. В доме купцов строго соблюдали все посты и отдавали предпочтение русским блюдам перед иностранными. Также строго соблюдались календарные обычаи: на Масленую неделю и на все родительские субботы пекли блины и варили кисель — ягодный, миндальный, гороховый, овсяный, на Пасху готовили куличи, на Крестовоздвиженье делали кресты из теста, на День сорока мучеников — жаворонков. Впрочем, купцы умели и покутить, когда это считалось уместным. Георги пишет: «Российское купечество, даже и богатейшее, придерживается более, как в одежде, так и в столе, умеренным отечественным обычаям. По большей части бывает ежедневно 4, а в праздники до 6 блюд; но при домашних торжествах, в именины и прочее стол многих людей среднего состояния весьма уподобляется столам знатных особ многообразностию блюд и лакомств и многоразличностию напитков, тонких вин и пр.».
Женское образование, из-за того же пристрастия к традициям, было в купеческом сословии не в чести. Даже в начале XIX века, по свидетельству Г. Т. Полилова-Северцева, его дед Егор Тихонович, заметив у дочери на столе учебник французского языка, рассердился, говоря: «Не пригоже, чтобы дочь знала язык, которого не понимает ее отец». Однако от жены купца требовалось, чтобы она сама обучала детей азам грамоты, знакомила их со Священным Писанием. Подрастая и входя в отцовское дело, мальчик становился «главнее» матери. Так, А. Н. Радищев в «Путешествии из Петербурга в Москву» в главе «Новгород», описывая купеческое застолье, замечает: «Алексей Карпович, сосед мой застольный. Ни уса, ни бороды, а нос уже багровый, бровями моргает, в кружок острижен, кланяется гусем, отряхая голову и поправляя волосы. В Петербурге был сидельцем (сиделец — лавочник по доверию, торгующий в чужой лавке. — Е. П.). На аршин когда меряет, то спускает на вершок; за то его отец любит, как сам себя; на пятнадцатом году матери дал оплеуху».
Развлечением для женщин было хождение в гости друг к другу, посещение рынка или бани, которая превращалась в подобие женского клуба. Впрочем, купеческие семьи с удовольствием выезжали на гуляния, например, в Екатерингоф на 1 мая. Летом купцы, не имеющие собственных имений, часто снимали дачи на Петербургской стороне, на берегу Карповки, в Старой Деревне. Вигель, посетивший Петербург в 1802 году, пишет: «Обычай же проводить лето на дачах в два года между всеми классами уже распространился… Петербург кажется теперь пуст».
У провинциального купечества бытовала в XVIII веке странная мода: купчихи красили зубы в черный цвет. А. Н. Радищев так продолжает свое описание: «Прасковья Денисовна, его новобрачная супруга, бела и румяна. Зубы как уголь. Брови в нитку, чернее сажи. В компании сидит потупя глаза, но во весь день от окошка не отходит и пялит глаза на всякого мужчину. Под вечерок стоит у калитки. Глаз один подбит. Подарок ее любезного муженька для первого дни; а у кого догадка есть, тот знает, за что». Купчихи также злоупотребляли белилами и румянами. А вот другая новгородская красавица по описанию Радищева: «В шестьдесят лет бела как снег и красна как маков цвет, губки всегда сжимает кольцом; ренского не пьет, перед обедом полчарочки при гостях да в чулане стаканчик водки… По приказанию Аксиньи Парфентьевны куплено годового запасу 3 пуда белил ржевских и 30 фунтов румян листовых… Приказчики мужнины — Аксиньины камердинеры». Так что, пробираясь по петербургскому Гостиному двору, можно было невзначай заметить чернозубую улыбку и румяные щеки и сразу догадаться, — кто встретился тебе на пути.
Монахини
Самой знаменитой монахиней в начале века была, несомненно, Евдокия Лопухина — развенчанная жена Петра I. Дочь мещовского дворянина Иллариона Лопухина носила в девичестве имя Прасковья, и только накануне венчания с юным Петром ей дали новое имя — для большего благозвучия, приличествующего царской жене. На женитьбе настояла мать Петра Наталья Кирилловна Нарышкина. Борис Иванович Куракин, муж сестры Евдокии Ксении, оставил описание Евдокии в «Гистории о царе Петре Алексеевиче»: «И была принцесса лицом изрядная, токмо ума посреднего и нравом не сходная к своему супругу, отчего все счастие свое потеряла и весь род свой сгубила. Правда, сначала любовь между ими, царем Петром и супругою его, была изрядная, но продолжалася разве токмо год. Но потом пресеклась; к тому же царица Наталья Кирилловна невестку свою возненавидела и желала больше видеть с мужем ее в несогласии, нежели в любви. И так дошло до конца такого, что от сего супружества последовали в государстве Российском великие дела, которы были уже явны на весь свет…».
Евдокия Илларионовна в должный срок родила мужу сына Алексея, но брак все равно не сладился: Петр I увлекся московской немкой Анной Монс и решил, что ему необходима свобода от брачных уз. В 1698 году, после девяти лет супружеской жизни, Евдокию Лопухину постригли в Суздальском Покровском монастыре и дали ей имя инокини Елены. Легенда утверждает, что когда в 1703 году государь основал новую столицу России, Евдокия прокляла новорожденный город, сказав: «Петербургу быть пусту!».
Примерно через полгода после своего заточения Евдокия тайно вновь оделась в мирское платье. В 1709–1710 годах она влюбилась в майора Степана Глебова, приехавшего в Суздаль для проведения рекрутского набора. Сохранились девять писем Елены к Глебову, в которых она, не стесняясь, говорит о своей любви, сомнениях и страданиях: «Свет мой, батюшка мой, душа моя, радость моя! Знать уж злопроклятый час приходит, что мне с тобою расставаться! Лучше бы мне душа моя с телом разсталась! Ох, свет мой! Как мне на свете быть без тебя, как живой быть? Уже мое проклятое сердце да много послышало нечто тошно, давно мне все плакало. Ах, мне с тобою, знать, будет роставаться. Уж мне нет тебя милее, ей-Богу! Ох, любезный друг мой! За что ты мне таков мил? Уже мне ни жизнь моя на свете! За что ты на меня, душа моя, был гневен? Что ты ко мне не писал? Носи, сердце мое, мой перстень, меня любя; а я такой же себе сделала; то-то у тебя я его брала… Для чего, батька мой, не ходишь ко мне? Что тебе сделалось? Кто тебе на меня что намутил? Что ты не ходишь? Не дал мне на свою персону насмотреться! То ли твоя любовь ко мне? Что ты ко мне не ходишь? Уж, свет мой, не к кому будет тебе придти, или даром тебе друг мой я? Уж знать, что тебе даром, а я тебя, друг мой до смерти не покину, никогда ты их разума не выйдешь. Ты, мой друг, меня не забудешь ли, а я тебя ни на час не забуду. Как мне будет с тобой расстаться? Ох, коли ты едешь, коли ты, мой батюшка, меня покинешь? Ох, друг мой! Ох свет мой, любонка моя! Пожалуйста, сударь мой, изволь ты ко мне приехать завтра обедне переговорить кое-какое дело нужное, свет мой, любезный мой друг, лапушка моя! Ответь ко мне, порадуй, свет мой, хоть мало, что как быть? Где тебе жить, во Володимире ли, аль к Москве ехать? Скажи, пожалуй, не дай умереть с печали. Послала я тебе галздук, носи, душа моя. Ничего моего не носишь, что тебе ни дам я. Знать, я тебе не мила! То-то ты моего не носишь…».
