«История человечества проделывает в наши дни один из самых великих, самых трудных поворотов, имеющих необъятное — без малейшего преувеличения можно сказать: всемирно-освободительное — значение. От войны к миру; от войны между хищниками, посылающими на бойню миллионы эксплуатируемых и трудящихся ради того, чтобы установить новый порядок раздела награбленной сильнейшими из разбойников добычи, к войне угнетенных против угнетателей, за освобождение от ига капитала; из бездны страданий, мучений, голода, одичания к светлому будущему коммунистического общества, всеобщего благосостояния и прочного мира; — неудивительно, что на самых крутых пунктах столь крутого поворота, когда кругом со страшным шумом и треском надламывается и разваливается старое, а рядом в неописуемых муках рождается новое, кое у кого кружится голова, кое-кем овладевает отчаяние, кое-кто ищет спасения от слишком горькой подчас действительности под сенью красивой, увлекательной фразы.
России пришлось особенно отчетливо наблюдать, особенно остро и мучительно переживать наиболее крутые из крутых изломов истории, поворачивающей от империализма к коммунистической революции. Мы в несколько дней разрушили одну из самых старых, мощных, варварских и зверских монархий. Мы в несколько месяцев прошли рад этапов соглашательства с буржуазией, изживания мелкобуржуазных иллюзий, на что другие страны тратили десятилетия. Мы в несколько недель, свергнув буржуазию, победили ее открытое сопротивление в гражданской войне. Мы прошли победным триумфальным шествием большевизма из конца в конец громадной страны. Мы подняли к свободе и к самостоятельной жизни самые низшие из угнетенных царизмом и буржуазией слоев трудящихся масс. Мы ввели и упрочили Советскую республику, новый тип государства, неизмеримо более высокий и демократический, чем лучшие из буржуазно-парламентарных республик».
Этот хвастливый, пассаж он сочинил всего за четыре дня до ратификации сокрушительного договора о мире с Германией, следствием которого стало то, что от прежнего величия России осталось лишь воспоминание. Многие из его заявлений в этой статье не соответствовали истине. «Мы прошли победным триумфальным шествием большевизма из конца в конец громадной страны» — неправда, потому что оставались еще огромные пространства в России, не охваченные большевиками. Неправда и то, что Советская республика явилась типом государства неизмеримо более высоким и демократическим, «чем лучшие из буржуазно-парламентарных республик», — хотя бы потому, что диктатура по природе своей абсолютно чужда демократии. Он видел себя как личность, спроецированную на фоне мировой истории, властвующую над целым миром «на самых крутых пунктах столь крутого поворота»; он упивался этой мыслью.
Тем не менее в каких-то своих высказываниях он был абсолютно прав. Он видел чудовищную отсталость и беспомощность России и не мог в этом не признаться. Он мечтал о времени, когда Россия станет другой, желал, чтобы «Русь перестала быть убогой и бессильной, чтобы она стала в полном смысле слова могучей и обильной». Он думал, что это возможно, стоит только России воспрянуть духом, преодолеть апатию.
«Русь станет таковой, если отбросит прочь всякое уныние и всякую фразу, если, стиснув зубы, соберет все свои силы, если напряжет каждый нерв, натянет каждый мускул, если поймет, что спасение возможно только на том пути международной социалистической революции, на который мы вступили. Идти вперед по этому пути, не падая духом от поражений, собирать камень за камушком прочный фундамент социалистического общества, работать, не покладая рук, над созданием дисциплины и самодисциплины, над укреплением везде и всюду организованности, порядка, деловитости, стройного сотрудничества всенародных сил, всеобщего учета и контроля за производством и распределением продуктов — таков путь к созданию мощи военной и мощи социалистической».
От возвышенных мечтаний Ленин неизменно скатывался к привычным штампам. В начале статьи он толкует нам о могучих исторических силах, двигающих общество к осуществлению определенных целей. Теперь же оказывается, что все сводится просто к дисциплине, централизованной экономике, гармонии, твердой уверенности и отчетности. Он опять возвращается к своему старому заблуждению, будто спрос и предложение в экономике государства могут регулироваться неким государственным органом, типа бюро, состоящим из квалифицированных бухгалтеров. Он не имел ни малейшего представления о том, насколько сложны были механизмы, управлявшие современной ему промышленной цивилизацией. По его разумению, единственное, что требовалось, это укрепление «везде и всюду организованности, порядка, деловитости». Сама фраза отдает неметчиной, а заключительные слова и тем паче — разве это не бальзам на душу любого немецкого солдафона или хозяина фабрички:
«„Ненависть к немцу, бей немца“ — таков был и остался лозунг обычного, т. е. буржуазного, патриотизма. А мы скажем: „Ненависть к империалистическим хищникам, ненависть к капитализму, смерть капитализму“ и вместе с тем: „Учись у немца! Оставайся верен братскому союзу с немецкими рабочими. Они запоздали прийти на помощь к нам. Мы выиграем время, мы дождемся их, и они придут на помощь к нам“.
Да, учись у немца! История идет зигзагами и кружными путями. Вышло так, что именно немец воплощает теперь, наряду с зверским империализмом, начало дисциплины, организации, стройного сотрудничества на основе новейшей машинной индустрии, строжайшего учета и контроля.
А это как раз то, чего нам недостает. Это как раз то, чему нам надо учиться. Это как раз то, чего не хватает нашей великой революции, чтобы от победоносного начала прийти, через ряд тяжелых испытаний, к победному концу. Это как раз то, что требуется Российской Советской Социалистической Республике, чтобы перестать быть убогой и бессильной, чтобы бесповоротно стать могучей и обильной».
Так писал Ленин, пока ехал в поезде, а когда около десяти вечера на следующий день очутился в Москве, перед ним предстала наглядная картина российской разрухи. В городе стояла кладбищенская тишина, и повсюду были следы ожесточенных боев, вспыхнувших в ноябре прошлого года между большевиками и их оппонентами, не желавшими, чтобы Россией правили большевики. Поначалу Ленин вместе со всем правительством обосновался в гостинице «Националь». С продуктами было плохо, и он питался английскими мясными консервами из военных запасов. Теоретически Россия была в состоянии мира. На деле же война или уже началась, или вот-вот должна была начаться одновременно на восьми-девяти фронтах. Ленин мрачно размышлял о том, что если он с соратниками будет и дальше поглощать мясные консервы из военных запасов, то что же тогда останется солдатам на фронтах?
В «Национале» он прожил недолго, всего несколько дней. Он рассудил так, что сердце государственной машины, правительство, должно размещаться не иначе как в Кремле, древнем оплоте власти, и, не долго думая, отправился вместе со Свердловым и Бонч-Бруевичем осматривать славную древнюю крепость, которая вскоре должна была стать ему родным домом. Он не хотел жить ни в одном из дворцов Кремля и остановил свой выбор на квартире, которую раньше занимал верховный прокурор, в бывшем здании судебных установлений. Там было пять комнат, из них три спальни, тесная столовая и просторная кухня. Квартира помещалась на третьем этаже. Помимо личных жилых комнат, на том же этаже через площадку располагались служебные помещения, где Ленин работал, — здесь были его кабинет и зал заседаний, в котором собирался Совет Народных Комиссаров. Но тогда, когда Ленин впервые оказался в Кремле, в помещениях царили запустение и хаос. Потолки были в трещинах, печи сломаны. Только через две недели он смог перебраться сюда. Выехав из «Националя», он еще девять дней жил в маленькой квартире в Кавалерском корпусе, в другой части здания; там провел свое детство Петр Великий. Через коридор от Ленина поселился Троцкий. Добрая половина советского правительства нашла временный приют в этом здании, напоминавшем муравейник. До них в нем жила многочисленная царская прислуга. Новых жильцов повсюду окружало прошлое. Хотя знаменитые кремлевские куранты уже не исполняли мелодию гимна «Боже, царя храни», но кресты над куполами соборов все еще сверкали золотом в лучах весеннего солнца, и двуглавые орлы над кремлевскими воротами зорким оком озирали окрестности, — правда, им уже успели обломать короны. Троцкий подал мысль, что орлов можно было бы увенчать вместо корон серпом и молотом, но его предложением пренебрегли. Не до этого было.
