Всех этих людей, за исключением Си Чжунсюня, Дэн хорошо знал. С Гао, как мы помним, работал еще в 1926–1927 годах во «2-й школе Вампу» в Сиани, с Жао — в 1949 году в Восточно-Китайском бюро (именно Жао и сменил его на посту первого секретаря этого подразделения ЦК), а с Дэн Цзыхуэм тесно общался в 1948-м, когда тот был его подчиненным (третьим секретарем) в Бюро ЦК по Центральной равнине. Всю пятерку — Дэна, Гао, Жао, Дэн Цзыхуэя и Си Чжунсюня — стали тогда в коридорах власти за глаза называть «пятью конями, прискакавшими в столицу». О Гао Гане же говорили, как о «коне, прискакавшем первым», имея в виду, что именно он из всех пятерых получил наибольшую власть61.
А вскоре Председатель вообще ликвидировал все военно-административные комитеты и бюро ЦК. По-видимому, из опасения, что излишний регионализм в какой-то момент приобретет центробежный характер, а может быть, стремясь укрепить центральное руководство способными людьми. В любом случае, он явно предпочел держать бывших региональных лидеров при себе.
К тому времени в руководстве китайской компартии обозначились разногласия между новым выдвиженцем Председателя Гао Ганом, настаивавшим на немедленном переходе к социалистическому строительству, и фактическим заместителем Мао по партии Лю Шаоци, считавшим, что слишком быстро к социализму идти не следует. Премьер Чжоу склонялся к Лю: ведь в силу своих служебных обязанностей ему часто приходилось ставить интересы экономического развития выше принципов социализма. Что же касается Мао, то он балансировал между Гао, Лю и Чжоу, напоминая Конфуция, сказавшего когда-то: «Не нахожу людей, придерживающихся середины, и вынужден сходиться с [людьми] своевольными либо осмотрительными»62.
Конечно, Мао сам был леваком, а потому взгляды Гао Гана были ему ближе, чем точка зрения Лю Шаоци, которую тот впервые озвучил, как мы помним, на 2-м пленуме ЦК седьмого созыва в марте 1949 года. Но немедленно отбросить «новую демократию» и перейти к социализму «великому кормчему» не давал Сталин, от экономической и политической поддержки которого Компартия Китая по-прежнему сильно зависела. Мао пытался, причем не раз, получить благословение «вождя народов» на ускоренный переход его страны к социалистическому строительству, но тот всегда охлаждал его пыл. Дело в том, что Сталин не мог не быть осторожным во всем, что касалось Китая. Коммунистическая Китайская Народная Республика, реализовавшая диктаторскими методами советскую модель ускоренной экономической модернизации, была способна создать угрозу его гегемонии в коммунистическом мире. Ограничивая же амбиции «китайского Пугачева»
[48] «демократическими» задачами, кремлевский диктатор привязывал его к себе, а тактический курс Компартии Китая подчинял собственной политической линии63. Во многом поэтому Мао и вел себя так непоследовательно в конце 1940-х — начале 1950-х годов: то наступал на «кулаков» и буржуазию, исходя из своих левацких амбиций, то сворачивал с ними борьбу, очевидно, вспоминания советы Сталина.
Соответственно Мао критиковал то Гао, то Лю, то Чжоу. Так, в мае 1949 года поддержал Лю Шаоци, обрушившегося на Гао Гана с резкой критикой за левацкий авантюризм. Гао начал тогда вырубать у себя в Маньчжурии всю буржуазию — под корень, и Мао не замедлил вмешаться64, тем более что в то время и сам Сталин в одной из телеграмм своему представителю в Китае генералу Ивану Владимировичу Ковалеву раскритиковал Гао за излишнюю левизну65. Но спустя два с половиной года именно Гао Ган убедил Мао начать антибуржуазную борьбу «против трех и пяти злоупотреблений»66. Тогда же Мао поддержал доклад Гао Гана о развитии кооперативного движения в Маньчжурии, в котором говорилось о «постепенном переходе от низших форм [кооперации] к высшим»67. Он приказал тогда общему отделу ЦК издать доклад Гао Гана отдельной брошюрой для распространения среди всех руководящих партийных работников. А в декабре 1951 года дал грозную отповедь Лю Шаоци — за то, что тот в июле устроил головомойку партийным руководителям провинции Шаньси, которые весной 1951-го, как и Гао Ган, выступили с идеей ускорения процесса кооперирования деревни. Мао тогда дезавуировал документ, подготовленный Лю и разосланный от имени Центрального комитета, поскольку в нем провинциальная инициатива шаньсийцев была названа «ошибочной, опасной, утопической идеей аграрного социализма»68. Но весной 1952-го, как мы помним, он выразил недовольство чрезмерным давлением на «буржуазные элементы». А осенью даже признал, что в ходе борьбы с «тремя и пятью злоупотреблениями» имели место ошибки, подтвердив необходимость «дальнейшего использования частного капитала в интересах подъема экономики и благосостояния народа»69.
Конечно, в глубине души Мао предвкушал быструю победу социализма, но понять его настроение было не всегда легко. Тем более что накануне прихода к власти и особенно после воцарения в Чжуннаньхае «великий кормчий» все сильнее входил в роль некоего умудренного опытом «старца»-даоса, то и дело изрекая философские сентенции, заставлявшие людей, его окружавших, ломать над ними голову. Он всегда был хорошим актером, а теперь, почувствовав себя «Сыном Неба», не мог отказать себе в удовольствии поиграть с подчиненными. Стал выражаться афористично и образно, обильно сдабривая свои откровения цитатами из древних классиков, напускал туману и все время твердил, что ему пора на покой. В августе или сентябре 1952 года на одном из заседаний Политбюро он даже предложил разделить руководство на «две линии» — «первую» (имелся в виду повседневный контроль за деятельностью ЦК) и «вторую» (по существу тыловую), заявив, что хочет отойти от активных дел, а во главе «первой линии» поставить Лю Шаоци70.
В своих играх Мао не был, конечно, оригинален. По образованию учитель истории, он наверняка знал об Иване Грозном, разделившем когда-то Россию на земщину и опричнину. Интересно, что в октябре 1952-го в псевдоотставку просился и Сталин, также хорошо знакомый с подвигами коварного царя71. Но ни его, ни Мао Цзэдуна, разумеется, никто из соратников на покой не пустил. Окружение «великих вождей» быстро раскусило их игру в кошки-мышки, но кто знал, что еще выкинут стареющие диктаторы.
Вот в такой напряженной обстановке Дэну пришлось работать в Пекине. С Мао он стал общаться чуть ли не ежедневно. Точнее, ежевечерне и еженощно, так как Председатель вставал обычно в четыре-пять часов дня и работал до утра. Принимал он Дэна и других товарищей по партии обычно в колоссальных размеров спальне, расположенной в Павильоне Аромат хризантем в чжунаньхайском Саду Обильных водоемов. Здесь, лежа на просторной деревянной кровати, заваленной книгами, он выслушивал их доклады, работал над документами и время от времени бросал многозначительные фразы. Проводил он иногда заседания и в соседнем павильоне — Зале Доброго здоровья и долголетия, где находилась его столовая. Там во время заседаний, слушая выступавших, завтракал или обедал. И точно так же, туманно, выражал свое мнение. В общем, ни этикетом, ни ясностью изложения себя не утруждал.
Так что для Дэна главной задачей было угадать, чего в конкретный момент хочет Хозяин. В этом, собственно, и состояло искусство политики в тоталитарном Китае, как, впрочем, и в Советском Союзе, да и во всех других странах, где государство доминировало над личностью. Ни к каким другим вождям — ни к Гао Гану, ни к Лю Шаоци, ни к Чжоу Эньлаю — примыкать было нельзя, а следовало, поддерживая со всеми хорошие отношения, нос держать только «по ветру», то есть отклоняться в ту сторону, в какую выруливал «великий кормчий». Дэн пока это хорошо понимал: не случайно по дороге из Чэнду в Пекин на вопрос своей дочери Дэн Нань: «Папа, в Сычуани тебя все называли „голова“, а как тебя будут звать в Пекине?» — он отшутился: «Стопа»72. Да, именно твердой стопой Председателя ему и надлежало теперь быть!
