Только в одном Пекине за два месяца (август — сентябрь) разъяренными юнцами были убиты 1772 человека, заподозренные в принадлежности к «каппутистам». В Шанхае за то же время погибли 1238 человек (704 из них сами свели счеты с жизнью, будучи не в силах снести издевательства подростков-хунвэйбинов). Органы же безопасности не вмешивались. «В конце концов плохие люди — это плохие люди, так что, если их и забьют до смерти, не велика беда!» — инструктировал своих подчиненных министр общественной безопасности, строго следовавший инструкциям «великого кормчего»230. «Китай такая многонаселенная страна! Что мы не можем обойтись без нескольких человек?» — говорил тогда же Мао231.
В первую очередь подростки преследовали учителей. В некоторых школах отдельные классы переоборудовали в тюрьмы, где учащиеся издевались над беспомощными педагогами, арестованными ими же по обвинению в принадлежности к «черной банде буржуазных реакционных авторитетов». Педагогов пытали, били и унижали, многих доводили до смерти. Одна из таких тюрем находилась прямо напротив резиденции ЦК КПК Чжуннаньхай, в музыкальном зале средней школы № 6. На одной из ее стен кровью учителей было написано: «Да здравствует красный террор!»232. Именно так молодежь понимала лозунг Мао: «В ходе Великой культурной революции необходимо полностью покончить с таким явлением, как господство буржуазной интеллигенции в наших учебных заведениях»233. А как еще она могла его понимать?
Во всех городах и поселках Китая хунвэйбины устраивали показательные представления, главными действующими лицами которых были арестованные ими «каппутисты». Замиравших от ужаса пожилых людей водили по улицам, заломив им руки, под гогот и злобные крики толпы, а потом организовывали судилища, заставляя «контрреволюционный ревизионистский элемент такой-то» или «члена черной антипартийной банды такую-то» кланяться революционным массам.
В самом конце декабря 1966 года подстрекаемые Чжан Чуньцяо цзаофани (бунтари — так называли себя «революционные» рабочие) штурмом взяли здание шанхайского горкома партии. Возглавлял бунт некий Ван Хунвэнь, «начальник генштаба» шанхайских цзаофаней. В результате шанхайский горком, по словам Чжан Чуньцяо, «был парализован и больше ему никто не подчинялся»234.
Шестого января цзаофани устроили грандиозный 100-тысячный митинг «критики и борьбы» на Народной площади Шанхая, на котором заставили первого секретаря горкома, мэра города и других членов городской администрации признаться в своих «преступлениях»235. Вслед за тем цзаофани, поддержанные командованием шанхайского гарнизона, приступили к формированию новых органов городской власти.
Узнав о захвате шанхайского горкома, Мао призвал «всю страну, всю партию, всё правительство, все вооруженные силы и весь народ» учиться на примере Шанхая236. После этого по всей стране началось создание новых органов власти — так называемых революционных комитетов, в которых портфели должны были делиться между представителями трех сторон: главарями хунвэйбинов и цзаофаней, офицерами НОАК и «революционными кадровыми работниками». «Культурная революция» продолжала углубляться.
Одиннадцатого января 1967 года Политбюро ЦК приняло решение лишить Лю, Дэна и некоторых других высших «каппутистов», в том числе знакомого нам Чэнь Юня, права участия в своих заседаниях237. 1 же апреля «Жэньминь жибао» и «Хунци» опубликовали статью против Лю и Дэна. Именно в ней Дэн впервые в открытой печати был назван «вторым самым крупным лицом в партии, находящимся у власти и идущим по капиталистическому пути».
И тогда Дэн не выдержал. 3 апреля он написал почтительное письмо «великому кормчему», заявив, что уже с 12 января хочет увидеться с ним, чтобы испросить «наставления». «Я ощущаю, что характер моих ошибок уже определен», — покорно заметил он238. И попал в «десятку». Этого-то как раз и ждал от него Мао Цзэдун, все это время лелеивший свои обиды. Как же он любил, чтобы люди перед ним унижались!
Помучив Дэна еще немного, всего лишь месяц, он наконец прислал к нему своего доверенного человека, нового заведующего канцелярией ЦК, генерала Ван Дунсина, с 1947 года бывшего также и начальником его охраны. Спокойный и деловой Ван передал Дэну важное указание: «Не нервничать». Он объяснил, что Мао отделяет вопрос о Лю Шаоци от вопроса о Дэн Сяопине и разрешает Дэну писать ему239. Это могло означать лишь одно: Председатель все еще числил Дэна «товарищем». Почему? Кто знает? Возможно, на самом деле считал его довольно честным человеком, к тому же исключительно способным. Возможно, думал, что Дэн совершил «ошибки» по недомыслию — в отличие от Лю Шаоци, в хрущевской сущности которого, как мы помним, он не сомневался уже с января 1965 года. А может быть, просто опасался его огромной популярности в войсках: ведь бывший политкомиссар 2-й полевой армии был своим человеком среди почти всех маршалов и генералов, да к тому же пользовался большим уважением немалого числа офицеров. Годы боевого братства никто из них забыть не мог. А вдруг его полное свержение обострило бы положение в НОАК? Как бы то ни было, но Дэн смог перевести дух.
Через несколько дней Мао сам захотел поговорить с ним. По его приказу Дэна доставили к нему в дом, разбудив среди ночи. Проговорили они до утра. Мао вновь критиковал его за посылку рабочих групп, Дэн опять просил прощения, но тут вдруг «великий кормчий» задал ему непростой вопрос, а именно: почему все-таки Дэн в марте 1931 года неожиданно покинул 7-й корпус Красной армии? Как мы помним, Дэн всегда утверждал, что уехал тогда с фронта в Шанхай, в ЦК КПК, для доклада и прояснения обстановки. Но Мао, сверля его немигающим взглядом, ждал ответа. Стало ясно, что именно этот вопрос и заставил его поднять Дэна с кровати. Если бы Дэн смутился и стал вилять, все его «правые выкрутасы» последних лет прибрели бы особое значение: он из товарища сразу бы превратился в предателя. А это круто изменило бы к нему отношение и в НОАК. Но Дэн умел постоять за себя и, честно глядя в глаза Председателю, заявил, что покинул войска, получив одобрение членов фронтового комитета. В общем, повторил то, что мы уже знаем240. Казалось, Мао принял его объяснение, но это только казалось.
К тому времени хунвэйбиновско-цзаофаневский беспредел полностью захватил даже сам Чжуннаньхай. На стене особняка Лю красовалась надпись: «Долой китайского Хрущева Лю Шаоци!». Молодые сотрудники аппарата ЦК, поголовно вступившие в ряды бунтарей, неоднократно вытаскивали престарелого Председателя КНР на митинги «критики и борьбы», заламывали ему руки, пинали и били по лицу. 18 июля они устроили у него в доме обыск, перевернув всё вверх дном. А в середине сентября арестовали и бросили за решетку его жену. У убитого горем Лю случился гипертонический криз и резко увеличился сахар в крови.
Девятнадцатого июля бунтари Чжуннаньхая пришли с обыском и к Дэну. Правда, заранее увели его и Чжо Линь из дома, так что свидетелями их безобразий стали только бабушка Ся и дети. К сожалению для тех, кто их послал, они ничего не нашли: Дэн никаких документов и записей по работе дома не хранил241.
Ну что ж. На нет и суда нет?
Как бы не так! Неудача только разозлила бунтарей. Все стены в переулке, где жила семья Дэна, они заклеили гневными дацзыбао, требуя свергнуть «второе самое крупное лицо в партии, находящееся у власти и идущее по капиталистическому пути!». Через десять же дней вытащили Дэна и Чжо Линь на митинг «критики и борьбы», во время которого всячески унижали и даже били. Они потребовали, чтобы Дэн в три дня представил им письменное покаяние, и запретили ему и его жене покидать жилище. Никому, даже их детям, не разрешалось отныне навещать их242. Иными словами, Дэна и Чжо посадили под домашний арест.
