В этих условиях КПК сумела воспользоваться ситуацией и объединить вокруг себя различные политические силы. К власти она пришла не под знаменами социализма, коммунизма или сталинизма, а под лозунгами «новой демократии». И именно это-то и имело решающее значение.
Немаловажную роль играла и позиция СССР. Несмотря на то, что Сталин дал «добро» на вход КПК в Маньчжурию, он первое время придерживался осторожной линии в китайском конфликте — вплоть до успешного испытания советской атомной бомбы в августе 1949 года184. Это, конечно, не означает, что он был против коммунистической революции в Китае. Подобные суждения некоторых историков185 представляются абсолютно неправомерными. Он, правда, первоначально высказывал мысль о возможном разделении Китая на две части — по реке Янцзы (север — за КПК, юг — за ГМД)186, однако отказывался от любых форм посредничества между конфликтовавшими сторонами, несмотря на неоднократные просьбы правительства Чан Кайши187. И хотя он все время слал своему посольству в Китае категорические директивы, требуя не вмешиваться в конфликт, тем не менее отнюдь не желал спасти Гоминьдан188. Перед падением Нанкина он, правда, приказал послу Николаю Васильевичу Рощину следовать за Чан Кайши в Кантон, в то время как послы США и Англии остались в бывшей столице Китая. Однако сделал он это, по его же словам, исключительно «для разведки, чтобы он [Рощин] мог регулярно информировать нас [Сталина] о положении на юге от Янцзы, а также в кругах гоминьдановской верхушки и их американских хозяев». Об этом Сталин по секрету сообщил Мао Цзэдуну. Уже в начале 1948 года, то есть еще до прибытия Мао в Сибайпо, в беседах с болгарской и югославской делегациями в Кремле Сталин признал, что советская сторона ошиблась, а китайские коммунисты оказались правы в своих оценках перспектив гражданской войны. Говорил он об этом и в июле 1949 года во время встречи с Лю Шаоци, посетившим его с неофициальным визитом. «Повредила ли вашей освободительной войне моя телеграмма, посланная в августе 1945 года?» — задал он тогда вопрос Лю. На что конечно же услышал «нет», но, чувствуя, что его собеседник кривит душой, и, очевидно, желая снять с себя ответственность за прежнюю осторожную политику в Китае, добавил: «Я уже довольно стар. И я беспокоюсь, что после моей смерти эти товарищи [он кивнул в сторону Ворошилова, Молотова и других] будут бояться империализма»189.
Конечно, он не хотел вмешиваться в конфликт, но тем не менее изрядно помогал КПК и оружием, и советами. Его переписка с Мао была в тот период особенно интенсивной. Соблюдая секретность, он подписывал свои шифротелеграммы либо русским псевдонимом Филиппов, либо китайским — Фын-Си и слал их через своих представителей при Мао. Одним из этих людей являлся знакомый нам доктор Андрей Яковлевич Орлов (китайцы называли его Алофу), другим — прибывший в Сибайпо в январе 1949 года генерал Иван Владимирович Ковалев, бывший в конце Великой Отечественной войны наркомом путей сообщения СССР. Владимиров к тому времени был отозван в Москву (в конце ноября 1945 г.), а затем, в 1948 году, хотя и вернулся в Китай, но уже не к Мао Цзэдуну, а в Шанхай, генеральным консулом СССР.
Опасения Сталина в отношении прямого вмешательства США в конфликт переплетались с неизжитыми у него еще надеждами «надуть» Запад. Всю гражданскую войну и даже некоторое время после нее он неуклонно стремился продемонстрировать, что КПК якобы дистанцировалась от большевистской партии. И в этом он даже превзошел Мао Цзэдуна. Последний, например, регулярно, начиная с конца 1947 года выражал стремление посетить Сталина, однако тот неизменно отказывался принять его до тех пор, пока основные боевые операции в Китае не завершились. Он просто не хотел приглашать партизанского лидера и тем давать Западу и Чан Кайши лишний повод объявить Мао «советским агентом».
Тактические маневры Сталина искусно камуфлировали советские средства массовой информации и советские обществоведы, в первую очередь китаисты190. Характерно, что вплоть до 1952 года в советской печати китайские коммунисты именовались не иначе как «господа», несмотря на то, что в частных беседах представители ВКП(б) и КПК называли друг друга «товарищи». Даже прокоммунистическая книга американского журналиста Гаррисона Формана «Репортаж из Красного Китая», изданная в Нью-Йорке в 1945 году, была переведена и опубликована в Советском Союзе под другим названием — «В новом Китае» (М.: Издательство иностранной литературы, 1948). Советская печать старательно избегала термина «коммунистический» применительно к режиму КПК. Сама партия Мао именовалась демократической и прогрессивной, но практически никогда коммунистической (допускалось использование только аббревиатуры).
Как и в отношениях с югославскими коммунистами в 1944 году, Сталин в течение всей гражданской войны в Китае, в 1946–1949 годах, достаточно последовательно охлаждал неподдельный коммунистический энтузиазм Мао. Как это ни покажется странным, но документальные источники свидетельствуют, что в период борьбы за победу революции в Китае Мао Цзэдун был более радикален, чем Сталин. В 1946–1949 годах он принимал «новую демократию» уже пассивно. И даже нередко выступал против этого курса, хотя формально продолжал ему следовать, чтобы не раздражать московского лидера191.
Здесь, правда, сдержанная позиция Сталина объяснялась не только его боязнью ядерного конфликта с Соединенными Штатами или желанием их обмануть. «Вождь народов» не мог не быть весьма осторожен, думая о последствиях победы КПК. Как русский национал-коммунист, он должен был опасаться возникновения в будущем нового мощного центра коммунистической власти. Коммунистический Китай, реализовавший диктаторскими методами советскую модель ускоренной экономической модернизации, мог создать угрозу его гегемонии в коммунистическом мире. Ограничивая амбиции Мао «демократическими» задачами, Сталин тем самым привязывал его к себе, а тактический курс КПК подчинял собственной политической линии.
В то же время по мере победоносного для КПК развития гражданской войны возрастала и подозрительность Сталина по отношению к Мао. Особенно она усилилась после «югославского шока» 1948 года, то есть после разрыва Сталина с югославским лидером Иосипом Броз Тито, которого до того Москва считала одним из наиболее преданных своих сателлитов и который неожиданно проявил непослушание. Вскоре после «дела Тито» в частных беседах со своими соратниками Сталин начал выказывать все возраставшее беспокойство в связи с новой возможной угрозой, на этот раз из Китая. «Что за человек Мао Цзэдун? У него какие-то особые, крестьянские взгляды, он вроде бы боится рабочих и обособляет свою армию от горожан»192, — размышлял он. В начале 1949 года, накануне прихода коммунистов к власти, Сталин даже затребовал письменное мнение Бородина, бывшего «высокого советника» Сунь Ятсена и уханьского правительства в 1923–1927 годах, относительно Мао. И тот, очевидно, понимая, чего хотел от него мнительный вождь, написал в докладной записке: «Независимость, и более того, „самостийность“ его характера уже в те годы была очевидной. На совещаниях, казалось, он скучал и томился речами других, но если сам говорил, то так, будто до него никто ничего не сказал… Мао Цзэдуну присущ непомерный апломб. Он издавна считает себя теоретиком, сделавшим свой самостоятельный вклад в общественную науку… Мао Цзэдуну свойствен ошибочный взгляд на крестьянство. Он исходит из внутренней убежденности в превосходстве крестьян над другими классами, из преувеличения революционных возможностей крестьянства, при одновременной недооценке руководящей роли пролетариата. Эту свою точку зрения Мао Цзэдун не раз высказывал в личных беседах со мной… Мао Цзэдун явно недооценивал роль пролетариата как инициатора и руководителя китайской революции, вождя китайского крестьянства. Это характерно для выступлений Мао Цзэдуна в двадцатые годы, а слушать его в период нахождения в Китае мне довелось не раз». Нелестный отзыв о Мао дал тогда и старый работник Коминтерна, полковник НКВД Георгий Иванович Мордвинов, в конце 1930-х — в 1940-е годы курировавший китайскую компартию. Он особенно подчеркнул «патриархальные склонности Мао Цзэдуна, его болезненную мнительность, чрезмерное честолюбие и манию величия, возведенную в культ»193. Последняя характеристика вряд ли могла смутить Сталина, ведь она была как бы списана с него самого. А вот оценка Бородина настораживала.
