Русские ответили выступлением старого коминтерновца Отто Вильгельмовича Куусинена, который, правда, ничего не мог найти лучше, как сослаться на вдову Ленина Крупскую. Последняя, по его словам, как-то вспоминала о том, что ее покойный муж считал: придет когда-нибудь время, и войны станут настолько разрушительными, что вести их будет нельзя11.
Воспоминания Надежды Константиновны убедить Мао и других лидеров КПК не смогли. Бессмысленные споры о будущем были продолжены. В июне 1960 года китайская сторона использовала для этого трибуну сессии Генерального совета Всемирной федерации профсоюзов, заседания которой проходили в Пекине. К тому времени ее позиции, казалось, окрепли, и способствовали этому американцы, которые как нельзя более кстати для китайцев накануне этого форума дали всем вновь понять, что от планов сдерживания коммунизма не отказываются. 1 мая в небе над Свердловском советской ракетой был сбит их самолет У-2, занимавшийся сбором разведывательной информации. Его пилот Гарри Пауэрс оказался в руках советских властей, после чего сам Хрущев, недолго думая, раздул шпионский скандал. О том, что это играло на руку Мао Цзэдуну, гневный глава КПСС, казалось, не думал; в тот момент ему больше всего хотелось обругать Эйзенхауэра, так грубо его обманувшего. Китайцы же, разумеется, не преминули воспользоваться ситуацией для усиления критики в адрес «ошибочной политики» советской компартии. Хрущев попытался обсудить этот вопрос с Мао, чтобы «затормозить ряд мер»: 12 мая он пригласил его приехать в Москву. Но тот отказался12.
И вот в Бухаресте, столкнувшись с Пэн Чжэнем на съезде РКП, Хрущев не выдержал. Заготовленную заранее речь отбросил и стал вдруг поливать гневными словами лично Мао. Он назвал его «ультралеваком», «ультрадогматиком», «левым ревизионистом», «Буддой, который сидит и высасывает теории из пальца» и «старой калошей». Кроме того, обвинил его в том, что тот «не считается ни с чьими интересами, кроме своих собственных»13. Пэн Чжэнь, понятно, тоже за словом в карман не полез и заявил с усмешкой, что Хрущева во внешней политике бросает то в жар, то в холод. Тогда Хрущев переключился на вопрос о Сталине и культе личности. Федор Михайлович Бурлацкий, присутствовавший на съезде, вспоминает, как Хрущев стал кричать главе китайской делегации
[137]: «Если вам нужен Сталин, забирайте у нас его гроб! Мы пришлем вам его в специальном вагоне!»14
В Москву лидер КПСС вернулся в крайне возбужденном состоянии, а потому вряд ли всерьез задумывался о тех тяжелейших последствиях, которые принимаемое им решение об отзыве советских специалистов могло иметь для народного хозяйства КНР. Ему просто захотелось побольнее наказать Мао Цзэдуна.
А между тем люди в Китае продолжали умирать. И хотя Мао пошел на чрезвычайные меры, дав «добро» на закупку продовольствия за границей, ситуация не улучшалась. В 1961 году КНР импортировала 4 миллиона тонн зерна из Австралии, Канады и (через третьи страны) — из США; в следующем году — еще больше15. Но кризис по-прежнему был силен. Даже Хрущев вдруг что-то понял и 27 февраля 1961 года в личном письме Мао предложил поставить Китаю миллион тонн зерна (300 тысяч тонн пшеницы и 700 тысяч тонн ржи), а также 500 тысяч тонн кубинского сахара. Ответ он получил от Чжоу Эньлая, согласившегося взять только сахар. «СССР сейчас сам испытывает трудности, — заявил Чжоу. — Так что мы не хотим обременять Советский Союз»16.
Официально китайские власти не признавали наличие голода. Более того — делали все возможное, чтобы его скрыть. Во второй половине 1960 года по распоряжению Мао в Китай на пять месяцев был приглашен «старый друг» китайской компартии Эдгар Сноу, которому разрешили посетить многие внутренние районы страны, в том числе самые бедные. В конце поездки с ним дважды встретился Мао, а также (один раз) — Чжоу Эньлай. Мао был прост, общителен и дружелюбен, как и двадцать четыре года назад в Баоани. Он рассказал Сноу о «великих успехах» «большого скачка», особенно в производстве стали, но при этом добавил, что Китай по-прежнему является «бедной и отсталой страной». Впрочем, волнений по этому поводу он не выразил. Просто философски заметил, что «людям надо познать кое-какие трудности, кое-какие лишения и кое-какую борьбу». О массовом голоде не было сказано ни слова, Мао лишь мрачно пошутил, что «китайский народ — в основном вегетарианцы и хоть и едят немного мясо, но недостаточно»17. Так что неудивительно, что после своей поездки Сноу рассказал всему миру то, что и нужно было «великому кормчему»: «Я должен засвидетельствовать, что не видел в Китае ни голодающих людей, ни вообще ничего такого, чтобы напоминало голод прошлых времен… Я не верю, что в Китае есть голод»18.
Слова Сноу, разумеется, не дошли до слуха миллионов китайцев, умирающих от недоедания. Не услышали несчастные голодающие и откровений британского фельдмаршала Бернарда Ло Монтгомери, посетившего Китай дважды, в мае 1960-го и сентябре 1961 годов, и после встреч с Мао объявившего: «Разговоры о широкомасштабном голоде, тысячах умерших от голода, ужасающей нищете, апатии и о неспокойном населении — совершенно не правдивы, это все ложь, распространяемая теми, кто хочет падения режима Мао Цзэдуна и его правительства. Все подобные разговоры — чепуха, возможно, даже опасная»19. Не узнали простые граждане КНР и о том, что их собственный Председатель в феврале 1961-го заявил французскому социалисту Франсуа Миттерану: «Я повторяю, чтобы все слышали: в Китае нет голода»20. Все это, разумеется, говорилось на заграницу.
Только в 1980 году, уже после смерти Мао, Китай официально признал массовую гибель людей от голода во время и после «большого скачка». Генеральный секретарь ЦК КПК Ху Яобан назвал тогда цифру в 20 миллионов погибших, однако, по некоторым оценкам, эти данные явно занижены. Наиболее реальной следует считать цифру в 30 миллионов, но и она не окончательна. Ведь только в одной провинции Сычуань, население которой в 1957 году составляло 70 миллионов человек, скончался каждый восьмой житель, а в 33-миллионном Аньхое и 12-миллионной Ганьсу — каждый четвертый21.
Общий ущерб от «большого скачка» составил 100–120 миллиардов юаней, что в два раза превышало объем капиталовложений в экономику КНР, сделанных за все годы первой пятилетки!22
В любой нормальной демократической стране после такого провала все руководство должно было бы уйти в отставку. Но КНР не являлась государством подлинной демократии. Тотальная власть принадлежала партийно-правительственной бюрократии, опиравшейся на армию, полицию и разветвленный чиновничий аппарат. Партийные структуры пронизывали все ячейки общества, ограничивая социальную активность населения жесткими рамками. Деятельность вне партии подавлялась, инакомыслие преследовалось. Да, бюрократия формировалась из самого народа, точнее из его наиболее низших классов — беднейшего крестьянства, хакка, а также бывших люмпенов, пауперов и прочего пролетариата. Но выражала она прежде всего собственные корпоративные интересы, заботясь главным образом о сохранении своих привилегий и власти. На вершине бюрократической пирамиды находилась группа «старых революционеров», участников классовых битв 20–40-х годов. «На сегодня, — говорил Мао Эдгару Сноу в октябре 1960 года, — [у нас] в живых осталось около восьмисот ветеранов. В общем и целом страна по-прежнему управляется этими восьмьюстами и еще какое-то время будет зависеть от них»23.
