Особое восхищение у определенных групп китайской молодежи, остро переживавшей слабость и униженность своей страны, вызывала железная воля большевиков. Ленинскую политику тотального пролетарского террора эти китайцы воспринимали как проявление непоколебимой силы. А именно силы как раз и не хватало Срединному государству!
Не случайно «влюбленность в террор», характерная для многих молодых людей в тогдашнем Китае, глубоко поразила знаменитого английского философа-либерала Бертрана Рассела, находившегося в этой стране в начале 1920 года по приглашению Пекинского университета. Рассел приехал в Китай, предварительно посетив объятую пламенем Гражданской войны Советскую Россию, и его заметки о ней были опубликованы Чэнь Дусю в журнале «Синь циннянь»127. Деятельность российских коммунистов он характеризовал объективно и всесторонне128, но поскольку сам был достаточно левым, то в лекциях и статьях подчеркивал все же «огромное значение большевистского опыта для развития мира», обращая внимание на необходимость поддержки Советской России социалистами всех стран. В то же время как либерал он приходил в ужас от несовместимости действий большевиков с принципами демократии, от развязанного ими террора, наводившего «страх на людей»129. Выступая в различных аудиториях, Рассел осуждал диктатуру, хотя и довольно благожелательно отзывался о самой коммунистической идее. Он ратовал за то, чтобы воспитывать богачей, убеждая их в необходимости исправлять свои «недостатки». В этом случае, считал Рассел, не надо будет «ограничивать свободу, воевать и совершать кровавую революцию»130. Однако его студенты с жадностью впитывали именно то, за что Рассел подвергал большевиков осуждению. «Все они [его студенты в Китае] были большевиками, — вспоминал Рассел впоследствии, — за исключением одного, являвшегося племянником императора. Это были очаровательные молодые люди, бесхитростные и смышленые в одно и то же время, жаждавшие постичь мир и вырваться из плена китайских традиций… Не было предела тем жертвам, которые они были готовы принести ради своей страны. Атмосфера была наэлектризована надеждой на великое пробуждение. После многовекового сна Китай начинал осознавать современный мир»131.
Пребывание в Пекине зимой — весной 1920 года не привело, однако, к коренному перевороту в сознании Мао. Да, марксизм и особенно большевизм впечатлили его своей апологией железной воли, заставили больше размышлять о русском коммунизме. Но никаким марксистом к лету 1920 года Мао не стал. Вот что он сам писал в середине марта 1920 года своему другу Чжоу Шичжао: «Если говорить честно, у меня до сих пор нет относительно ясной картины различных идеологий и доктрин»132. А вот что он отмечал в начале июня в письме своему старому учителю Ли Цзиньси: «Я чувствую, что у меня нет достаточно общих знаний, а потому мне трудно сконцентрироваться на изучении одного предмета»133. Он хотел «составить ясное представление» обо всех концепциях «по переводам, газетным и журнальным статьям современных проницательных людей, выделяя суть теорий, китайских и зарубежных, древних и новых»134.
Да, пока в его голове была каша. Он уже считал Советскую Россию «цивилизованной страной № 1 в мире», но все еще в духе то ли Кропоткина, то ли Чернышевского мечтал о том, чтобы вместе с товарищами снять дом и основать там «Университет самообразования». Он расписывал занятия каждого члена этой утопической коммуны по часам, ратуя за то, чтобы «все делалось непременно сообща. Те, кто заработает больше, будут помогать тем, кто заработает меньше. Наша цель — выживание»135. Под влиянием всего прочитанного и услышанного о Стране Советов он хотел ехать туда и в феврале 1920 года даже осторожно намекал Тао И на возможность вместе отправиться в Россию через год или два, и вдруг, в конце июля 1920 года, заявлял, что «в России, на берегах Арктического океана, появился [лишь] малюсенький цветок Новой Культуры. В течение нескольких лет жестокие ветра и проливные дожди испытывали его, и мы до сих пор не знаем, будет ли он успешно развиваться»136.
В начале июня в письме Ли Цзиньси он подчеркивал, что «в последнее время стал концентрироваться на изучении трех предметов: английского языка, философии и газет. Что касается философии, то я начал с „трех великих современных философов“ и постепенно узнаю о других философских школах». Под «тремя великими современными философами» он отнюдь не имел в виду Ленина и иже с ним. Речь шла о Бертране Расселе, Анри Бергсоне и Джоне Дьюи137. Он признавался, что «испытывает голод и жажду знаний», но его занятия были беспорядочными, а чтение — нецеленаправленным. «Я не могу охладить свой пыл, — жаловался он, — мне не хватает упорства. А исправить характер очень трудно. Это достойно самого большого сожаления!»138 Он хватался за все: его влекли филология, лингвистика, даже буддизм! И, несмотря на уроки профессора Ли, он не воспринимал еще большевизм как единственно верное мировоззрение.
Из Пекина Мао уехал 11 апреля. Как и год назад, он отправился в путешествие. На этот раз поехал в город Тяньцзинь, расположенный в трех часах езды к востоку от Пекина, а затем в столицу провинции Шаньдун — город Цзинань, знаменитый своими источниками. После этого он вновь взобрался на священную гору Тайшань, чтобы полюбоваться рассветом, опять завернул к Конфуцию в городишко Цюйфу, посетил родину еще одного великого древнекитайского философа, Мэнцзы, и только после этого через Нанкин добрался до Шанхая, где его ждали дела. Поездка заняла двадцать пять дней. Достаточный срок, чтобы отдохнуть и набраться сил для грядущих политических битв.
ДЫХАНИЕ МИРОВОЙ РЕВОЛЮЦИИ, ИЛИ МАГИЯ ДИКТАТУРЫ
Мао приехал в Шанхай 5 мая. Он остановился у друзей-хунаньцев, которые снимали жилье в маленьком двухэтажном доме на грязной улице, в западной части города, недалеко от проспекта Хэтун. Трое мужчин и одна девушка, с которыми ему предстояло на ближайшие два с половиной месяца разделить кров, тоже были вовлечены в агитационную борьбу за изгнание Чжан Цзинъяо139. Как всегда, Мао был стеснен в средствах. Не было денег и у его друзей. Чтобы как-то свести концы с концами, Мао должен был отбросить свою, как он сам говорил, «интеллигентскую привычку» и заняться физическим трудом. Один из его знакомых, бывший соученик по Первому провинциальному педагогическому училищу, некто Ли Шэньсе, работавший на судостроительном заводе, советовал Мао устроиться на судоверфь140, но по каким-то причинам из этого ничего не вышло. В итоге дело кончилось тем, что Мао стал стирать чужое белье141. Работа «прачкой» не отнимала все время: он был занят всего по полдня142, а на досуге занимался политикой и бродил по городу.
В этот раз он успел осмотреться в Шанхае. Великий город, расположенный на берегах Хуанпу (на местном диалекте — Ванпу), одного из притоков могучей реки Янцзы, мог поразить воображение. Уже тогда он являлся крупнейшим индустриальным и коммерческим центром Китая, да и Восточной Азии в целом. С 1842 года, со времени прибытия сюда англичан, Шанхай, идеальный порт, прилегающий к устью Янцзы («Шанхай» означает «На море»
[11]), превратился из города с населением в 230 тысяч жителей в мегаполис. В 1920 году в нем насчитывалось не менее полутора миллионов человек, в полтора раза больше, чем в Пекине. Небольшой по площади город, чуть более 90 квадратных километров, был уже тогда перенаселен. Это был главный открытый порт страны: каждый день здесь разгружались и загружались сотни судов. Вдоль левого берега Хуанпу тянулись бесчисленные пристани и пакгаузы.
