Казалось, ничто не предвещало никаких осложнений. В течение всего съезда Ван Цзинвэй «держался „левее“, чем коммунисты», — вспоминает находившаяся тогда в Кантоне Вишнякова-Акимова. В своем докладе он заявил, что коммунисты и некоммунисты, вместе проливая кровь на поле брани, сплотились в одно целое, так что их нельзя разделить207. Советского агента порадовало, что «перед закрытием [съезда] один из членов президиума развернул красное знамя с золотой надписью „Угнетенные народы всего мира, соединяйтесь и сбрасывайте иго империализма!“». Это был подарок Коммунистического Интернационала. «Овации продолжались несколько минут, — свидетельствует очевидец. — …Разгромленные правые молчали». Съезд, таким образом, «стал триумфом революционной части гоминьдана»208. Вскоре после съезда Мао опять был утвержден исполняющим обязанности заведующего отделом пропаганды ЦИК, Тань Пиншань — переизбран заведующим орготделом, а Линь Боцюй — крестьянским отделом. Линь возглавил и вновь созданный в начале февраля комитет ЦИК по крестьянскому движению, в который также вошел Мао Цзэдун209.
«Левый праздник» не затихал вплоть до конца марта 1926 года. Его кульминацией стало выступление одного из руководителей ГМД Ху Ханьминя на 6-м пленуме ИККИ в Москве 17 февраля. Старый соратник доктора Суня заявил тогда: «Есть лишь одна мировая революция, и китайская революция является ее частью. Учение нашего великого вождя Сунь Ятсена совпадает в основных вопросах с марксизмом и ленинизмом… Лозунг Гоминьдана: за народные массы! Это значит: политическую власть должны взять в свои руки рабочие и крестьяне»210. Тогда же, в феврале 1926 года, Центральный исполнительный комитет Гоминьдана даже обратился в Президиум ИККИ с официальной просьбой о принятии ГМД в Коминтерн. В письме, переданном коминтерновским руководителям Ху Ханьминем, ЦИК Гоминьдана, в частности, подчеркнул: «Гоминьдан стремится выполнить уже 30 лет стоящую перед революционным движением Китая задачу — переход от национальной революции к социалистической»211.
Было отчего закружиться голове! В феврале 1926 года руководители ЦК ВКП(б) и Исполкома Коммунистического Интернационала всерьез рассматривали вышеизложенную просьбу ЦИК Гоминьдана, а Политбюро ЦК, например, большинством голосов даже высказалось за прием, на правах сочувствующей партии212. Правда, затем осторожность все же взяла верх, и по предложению Президиума ИККИ и после консультаций Войтинского со Сталиным и Зиновьевым был выработан проект уклончивого письма в ЦИК ГМД. После утверждения Президиумом ИККИ 25 февраля 1926 года оно было передано Ху Ханьминю213. В нем отмечалось, что, хотя формальное присоединение Гоминьдана к Коминтерну в качестве «симпатизирующей партии, разумеется, не встречает никаких возражений», тем не менее Коминтерн считает момент для такого присоединения неподходящим: обращалось внимание на то, что вступление Гоминьдана в Коминтерн «облегчит образование единого империалистического фронта против Китая», а также даст повод внутренней китайской контрреволюции изобразить Гоминьдан «партией, потерявшей национальный характер». Вместе с тем Президиум ИККИ, подчеркивая, что «видит в партии Гоминьдан своего прямого союзника в борьбе против мирового империализма», выражал обещание в случае, если ЦИК ГМД будет настаивать на своей просьбе, включить вопрос о вхождении Гоминьдана в Коминтерн в порядок дня будущего VI конгресса Коммунистического Интернационала214.
Развитие событий, однако, не пошло в том направлении, в каком его усиленно подталкивали деятели Коминтерна и КПК. Реализация коминтерновских установок, направленных на коммунизацию Гоминьдана, закономерно привела к военному антилевому перевороту в Кантоне. Возглавил его Чан Кайши, который в начале 1926 года стал стремительно эволюционировать вправо.
Взрыв антикоммунистических эмоций у командира 1-го корпуса НРА произошел 20 марта 1926 года, через пять дней после закрытия 6-го пленума ИККИ. Чан Кайши, которого еще за три года до того коминтерновские чиновники звали в компартию, давно уже с подозрением относился к деятельности советских и китайских коммунистов в Китае. Еще поездка в Россию осенью 1923 года привела его к мысли о том, что «так называемый интернационализм» большевиков «есть не что иное, как цезаризм под другим названием. Он используется лишь для того, чтобы легче ввести в заблуждение внешний мир»215. В самом конце декабря 1923 года, вернувшись на родину, Чан написал об этом доктору Суню, заявив в объемном, сорокастраничном, докладе, что «единственной целью Русской партии является советизация» Китая. В то же время, будучи человеком умным и хитрым, он до поры до времени скрывал свои чувства от широкой общественности, тем более что никакой реакции от Сунь Ятсена на его доклад не последовало. Действовал он умело, так что даже умудренный опытом Бородин с первых дней своего пребывания в Кантоне числил его среди своих друзей216. К весне 1926 года, однако, чаша его терпения переполнилась. Дело в том, что Чан уже долгое время проявлял недовольство деятельностью ряда советских специалистов, многие из которых держались высокомерно. Особенно его раздражал комкор Николай Владимирович Куйбышев, начальник южнокитайской группы советников, работавший в Китае под псевдонимом Кисанька. Похоже, это действительно был надменный и недалекий служака, который в отсутствие Блюхера упивался своей огромной властью. Кисанька явно ощущал себя выдающейся личностью: ведь он приходился младшим братом самому Валерьяну Владимировичу Куйбышеву, одному из наиболее доверенных людей Сталина, председателю Центральной контрольной комиссии ВКП(б) и заместителю председателя Совнаркома. Китайских военных, большинство которых являлись бывшими милитаристами, этот, по описанию Вишняковой-Акимовой, «крутолобый» человек с «большими голубыми глазами»217 откровенно презирал, дипломатический этикет не соблюдал и, настаивая на централизованном управлении армией, беззастенчиво старался поставить НРА под свой жесткий контроль. Недооценивая Чан Кайши, он его просто игнорировал, предпочитая по всем военным вопросам иметь дело с Ван Цзинвэем. Председатель же Национального правительства в свою очередь использовал Кисаньку для дискредитации генерала Чана: за внешним единодушием двух лидеров Гоминьдана скрывалась глубокая взаимная антипатия. Подтянутый и хладнокровный, чуждый резонерства и болтовни, Чан Кайши резко контрастировал с вальяжным «покорителем дамских сердец», «лучшим оратором партии» Ван Цзинвэем. Председатель Ван просто не выносил «солдафона» Чана. А того буквально тошнило от «трепача» с пухлыми щечками и блестящими от бриолина волосами. Только Бородину удавалось кое-как поддерживать хрупкое равновесие сил в руководстве ЦИК Гоминьдана. Беда же китайских коммунистов заключалась в том, что они недвусмысленно выступали на стороне Ван Цзинвэя и Кисаньки.
С конца февраля вокруг Чан Кайши стали группироваться все недовольные «левым» курсом правительства. В результате личный конфликт генерала Чана, с одной стороны, и Ван Цзинвэя и Куйбышева — с другой начал приобретать политический оттенок. И вот 20 марта генерал Чан не выдержал. Он ввел в Кантоне военное положение, арестовал ряд коммунистов и послал войска окружить резиденцию советских военных советников. По сути дела, он сам спровоцировал инцидент: за два дня до событий Чан приказал комиссару военного корабля «Чжуншань» («Ятсен») коммунисту Ли Чжилуну подвести судно к школе Вампу якобы для ее охраны, а когда тот, выполняя приказ, встал на рейд вблизи школы, неожиданно объявил его «мятежником», раздув историю о «коммунистическом заговоре»218. По Кантону были расклеены его прокламации, в которых говорилось: «Я верю в коммунизм и сам почти коммунист, но китайские коммунисты продались русским и „стали их собаками“, поэтому я против них»219. Главное, чего он добивался в то время, было немедленное удаление Куйбышева, его заместителей Рогачева и Разгона и возвращение Блюхера. По сообщению Черепанова, Кисанька, совершенно ошеломленный, послал Чан Кайши письмо, но его возвратили с указанием, что Чана нет дома220. Делать было нечего, и через четыре дня Куйбышев, Рогачев и Разгон покинули Кантон. Инцидент закончился мирно: добившись своего, Чан освободил арестованных и даже принес извинения оставшимся в Кантоне советским специалистам. В конце мая в южную столицу Китая вновь прибыл Блюхер.
