Извинения? Забота? Я не могу поверить своим ушам. Это настолько не похоже на Юна, что я начинаю подозревать, что передо мной сейчас стоит его близнец, о существовании которого мы прежде не догадывались.
Что же случилось с Юном? Что так сильно изменило его, заставив прийти ко мне? Я ни на мгновение не сомневаюсь в искренности его слов, потому что… да потому что это Юн, который говорит только то, что думает на самом деле. Но я вижу, что он не хочет быть здесь, не хочет разговаривать со мной, – но почему-то убежден, что обязан это сделать.
Что-то гнетет его, и он пришел ко мне в попытке освободиться, но извинения не принесли ему и доли облегчения, на которое он надеялся.
Я вижу, что Юн хочет сказать что-то еще, очень важное для него, но даже уже произнесенные слова дались ему с большим трудом. Начну задавать вопросы, пытаясь понять, что же произошло, – и Юн закроется. Он не привык говорить вслух о своих слабостях.
Впрочем, мне тоже пора научиться говорить о своих ошибках, о настоящих ошибках, а не о тех, что были надуманы и во множестве приписаны себе прежде.
– Тебе не за что извиняться. – Мои слова заставляют Юна остановиться у выхода из медблока. – Ты был прав.
Лицо Юна, повернувшегося ко мне, выражает крайнюю степень удивления.
– Ты был прав, – вновь говорю я, – полагая, что мне не следовало присоединяться к отряду. Нужно было тебя послушать, отказаться от предложения Солары и отправиться к рекрутам. Сделать все так, как положено. – Я повторяю слова, сказанные им при нашей первой встрече. Кажется, Юн это замечает: уголок его рта дергается в слабом намеке на улыбку. Он наблюдает за мной, все еще недоверчиво – кажется, мои слова тоже стали для него неожиданностью, но я вижу, что своей честностью пошатнула незримую стену, что всегда была между нами, поэтому продолжаю: – Когда-то давно я освоила рекрутскую программу физических тренировок, поэтому мне казалось, что, не считая умения стрелять, у меня уже есть все, что может дать ступень рекрутства. Но я упустила слишком многое. Например, не научилась работать в команде. – Я печально усмехаюсь, загибая палец. – Как Смотритель… Я привыкла полагаться только на себя, только на свои силы, и не смогла вовремя понять, что от этой привычки следует избавиться.
Юн шагает в мою сторону, очень осторожно, будто не уверен, что под его ногами окажется все тот же твердый пол.
– Не научилась стрелять, – внезапно говорит он. Я загибаю еще один палец, согласно кивая.
– Постоянно прокалываюсь на каких-то мелочах, которые остальным известны со времен рекрутства. – Очередной загнутый палец. – Не успела подружиться с курсантами из других отрядов. – И еще один.
– Недостаточно хорошо знакома с техникой безопасности. – Юн вновь присаживается на соседнюю кровать. – Недостаточно настолько, что умудрилась словить откат.
– Как ты узнал про… – Внезапная, невозможная догадка заставляет меня замереть. – Так это был ты! – пораженно восклицаю я.
– Понятия не имею, о чем ты. – Юн качает головой, с нарочито независимым видом скрещивая руки на груди.
– Это был ты, – неверяще повторяю я, рассматривая Юна во все глаза. – Ты приходил еще вчера, в часы посещения, – говорю уже увереннее. – Я слышала твой голос сквозь сон.
Эта картина никак не желает укладываться в моей голове.
– Ты ведь… ты пел мне колыбельные!
– Тебе все равно никто не поверит. – Юн улыбается, едва заметно – но это все же улыбка, его первая улыбка, что адресована мне. Она живет недолго – лицо Юна почти сразу же становится серьезным. – Ты задыхалась во сне. Такие сильные отголоски могут быть только после отката, а у меня… Слишком свежи воспоминания о том, каково это. – Юн мрачнеет. – На прошлой неделе хотел потренироваться в рендере, а наушники оказались неисправными, отключились до завершения сценария, и… – Юн нервно сглатывает, обрывая фразу.
– Откуда тебе известно столько колыбельных? – осторожно спрашиваю я, чтобы уйти от явно неприятной Юну темы.
– Архив, – коротко отвечает Юн. – Выучил, пока ждал пробуждения младшей сестры от Ожидания.
– У тебя есть сестра? – удивляюсь я. Почему же я ее никогда не видела?
– Мы погодки. – Юн вновь улыбается, и эта улыбка задерживается на его лице, но отчего-то она выглядит грустной. – Ей было всего лишь две недели, когда мы пришли сюда из захваченного Арголиса, а мне почти год… едва попал в программу Ускорения. Я… Я был так счастлив, когда узнал, что у меня есть сестра, что я здесь не один… – Юн говорит сбивчиво, словно смущаясь своих слов, своей искренности, но постепенно смущение исчезает.
Когда впервые заговариваешь о ком-то, кто для тебя очень дорог, поначалу слова подбираются с трудом, но потом ты уже не можешь остановиться и говоришь, говоришь… И остается лишь поражаться тому, как много ты можешь рассказать об этом человеке и как много хочется сказать вслух. Я знаю, каково это, ведь вчера впервые после смерти Гаспара я смогла выговориться, не ощущая при этом хватки когтистой лапы, которой чувство вины прежде сжимало горло при каждой мысли о нем.
– Я постоянно навещал Джимин, пока она была в зале Ожидания. Мне было четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать лет… А ей все так же – две недели от роду. – Взгляд Юна светлеет. – Она лежала в стазисе, такая маленькая, такая беззащитная… Мне хотелось стать для нее самым лучшим старшим братом, какого только можно представить. Я работал инженером на техническом уровне и все свободное время проводил в Архиве, читая старые сказки, старые колыбельные… И неважно, что Джимин предстояло Ускорение, – Юн усмехается, – я все равно учил колыбельные, чтобы каждый вечер петь ей перед сном.
Он ненадолго замолкает, глядя словно сквозь меня. Только сейчас я начинаю осознавать, что привыкла довольствоваться лишь тем, что лежит на поверхности, и стала полагать, будто то, что я могу прочитать эмоции человека по лицу и жестам, означает, что я его знаю. То, с какой нежностью Юн говорит о своей сестре, с ног на голову переворачивает все прежние представления о нем.
Передо мной сидит человек, о котором мне не известно ничего.
– Ее очередь на Ускорение подошла, когда мне исполнилось семнадцать, – вновь заговаривает Юн. – Я из кожи вон вылез, выбивая себе перевод на технический уровень над Школой, чтобы после Ускорения Джимин могла жить со мной, внизу ей бы вряд ли понравилось… Накануне дня окончания программы Ускорения я не мог заснуть, все думал: какой окажется Джимин? Будет ли похожа на меня? Как будет звучать ее голос, какими будут первые слова, что я услышу от нее? И вот, десять часов утра, я стою у выхода из зала Ускорения, а у самого колени дрожат. И тут выводят ее, – Юн прерывисто вздыхает, – и мое сердце останавливается. Она была очень красивой, в таком легком, воздушном платьице… – он прикрывает глаза, словно восстанавливая в своей памяти образ сестры, – белого цвета, – выговаривает он с видимым мучением. – Такого же… такого же цвета, как ее волосы.
Мне тяжело смотреть на Юна. Боль, что отражается на его лице, кажется осязаемой.
