Петербург. Квартира Маковского. Редактор-эстет болен. Шея обмотана толстым шарфом. Он томно полулежит среди огромных диванных подушек. Волошин — сама невинность — скромно восседает рядом на стуле.
— Она опять прислала стихи. И переложила их травами. Вот полюбопытствуйте. Неподражаемая вербена…
— Это полынь.
— Вы уверены?
— (Скрывая свою роль в этом цветочно-эпистолярном романе.) Впрочем, не берусь утверждать.
— Я всегда ценил в себе один талант: умение по почерку определять судьбу людей, их происхождение, возраст.
— Очень интересно.
— Вот извольте взглянуть (показывает письмо): на редкость выразительные линии. Что здесь можно заключить? Зовут Черубина де Габриак. Впрочем, это она сообщает сама. Отец, несомненно, француз. Что-нибудь из Южной Франции — Марсель, Тулуза. Мать — русская. Ну, а сама девушка получила монастырское воспитание…
— Да что вы говорите… И где?
— Думается — в Толедо.
Макс ошарашен, а Маковский продолжает делиться своими размышлениями:
— Страстная католичка. Питает интерес к староиспанской литературе. Имеет двоюродного брата.
— (Робко.) Двоюродную тётку.
Строгий взгляд Маковского пресекает всякую попытку корректив.
— Не перебивайте. В Петербурге никогда ранее не бывала.
Раздаётся телефонный звонок. Маковский вздрагивает.
— Это она. (Волошин понимающе кивает.) Да, графиня, это я. Да, получил. И буквально сражён вашими стихами. Не могли бы вы?.. Да, присылайте мне всё, что у вас есть, и то, что впредь появится. Да, буду счастлив, любезная Черубина Георгиевна. До свидания!
— Откуда вы знаете её отчество? Вы находите, что Георгий — южнофранцузское имя?
— Она сама мне так представилась.
— (Про себя.) Рискованный ход…
Ну а стихи «призрака» тем временем завоёвывают всё новых и новых поклонников. Свой голос с Таврической улицы подаёт хозяин «Башни». Высоко отзывается о стихах Черубины и другой маститый поэт, Иннокентий Анненский. В статье «О современном лиризме» он, в частности, напишет, что то «зерно, которая она носит в сердце, безмерно богаче зародышами, чем… изжитая… и безнадёжно-холодная печаль» Бодлера и Гюисманса. Открывшуюся ему поэзию Анненский характеризует как «эмалевое гладкостилье». «По русски ещё так не писали», — вторит ему поэт символистского толка Виктор Гофман, высказыавая, однако, сомнения: «Во-первых, начинающие поэтессы не пишут так искусно. А во-вторых, где же и кто, наконец, эта Черубина де Габриак?»
Петербург. Редакция «Аполлона». Взбудораженные стихами Черубины, сотрудники обмениваются их текстами.
— Вы мне переписали?
— Да, вот возьмите.
— Это потрясающе. Вы только послушайте:
Даже Ронсара сонеты
не разомкнули мне грусть.
Всё, что сказали поэты,
знаю давно наизусть.
Тьмы не отгонишь печальной
знаком Святого Креста,
а у принцессы опальной
отняли даже шута.
Здесь же и Вячеслав Иванов:
— Должен признаться — эта дама весьма искушена в мистическом Эросе!..
Иннокентий Анненский:
— Да, старую культуру и хорошую кровь нельзя не почувствовать! Но знаете: эта девушка, хоть отчасти, но русская — она думает по-русски.
Неожиданно «выстреливает» Алексей Толстой:
— А вам не кажется, что многое здесь — от Макса Волошина?
Волошин, который до того сладко улыбался и кивал, бросает на Алихана уничтожающий взгляд, и тот исчезает. К счастью, кто-то отвлекает внимание присутствующих от реплики Толстого:
— Господа, обратите внимание — она пишет о своей родословной. Даже описывает родовой герб:
Червлёный щит в моём гербе,
и знака нет на светлом поле.
Но вверен он моей судьбе,
последней — в роде дерзких волей.
— Где это, где?
— Да вон, на бумаге с траурным обрезом.
— Какой вкус, какой полёт чувства!
Кто-то пытается вовлечь в разговор Гумилёва, но тот, скрестив на груди руки, с презрением взирает на всю эту кутерьму. Наконец, Маковскому задают вопрос по существу:
— Сергей Константинович, так когда же выйдут стихи Черубины де Габриак?
— Я в отчаянии. Номер уже составлен. Иннокентий Фёдорович, не уступите ли вы, ну хотя бы две свои полосы?
— Ради такой очаровательной женщины…
Волошин, с удивлением:
— Откуда вы знаете, что она очаровательна?
Телефонный звонок. Все умолкают. Маковский срывает трубку:
— Это вы? Умоляю. Давайте договоримся о встрече. Что? На островах? Потом будете в театре? Но как мне вас… (Медленно кладёт трубку.) Сказала: я должен опознать её шестым чувством…
Петербург. Набережная. Волошин и Маковский возвращаются из редакции.
— Признаюсь вам: я написал ей ответ на французском языке. Только вот не знаю, куда его… Я попросил её порыться в старых тетрадях и прислать всё, что она до сих пор писала.
— Вы считаете, что и детские её стихи заслуживают внимания?
— Я уверен: они столь же совершенны. Очаровательная женщина.
— Почему вы так в этом уверены?
— Не знаю. Но мне постоянно видится её облик. Как жалко, что отец не передал мне свой талант живописца! Кстати о художниках… Сомов… он сегодня меня уверял, что готов с повязкой на глазах ездить к ней на острова в карете, чтобы писать её портрет. Он готов дать ей честное слово не злоупотреблять её доверием.
— Сомов? Откуда он знает, что она живёт на островах?
— Он только предполагает. Но при этом он обещает не допытываться, кто она такая и по какому адресу проживает.
— Весьма благородно с его стороны.
— Весьма глупо! Ведь он просит меня уговорить её позировать, а я понятия не имею, где её искать!
— Она что же — не оставила вам адреса?
— Только запах духов. Удивительно тонкий запах.
— И полыни.
— Полыни?
— Ах, простите — вербены…
Петербург. Старинный особняк. К дому приближаются Маковский и Сомов.
— Уже полдня ходим и хоть бы на метр приблизились к цели!
— Искусство, господин Сомов, требует немалой крови и нервов. Не мне вас учить.
— Не только нервов, но и денег. Я слышал, Сергей Константинович, что с помощью подкупа вы заручаетесь доверием невинных людей и уже опросили всех дачевладельцев Каменноостровского по поводу Черубины.
