- Марк Леннан! Вот тебе и на! Не видел тебя тысячу лет! С того времени, как ты расцвел на ниве... этого самого... как вы говорите? Искусства. Ужасно рад тебя встретить, старик!
Вот она, встреча с прошлым, давно исчезнувшим из жизни, из чувств и мыслей. Голова Леннана гудела от лихорадочных поисков общей темы для разговора с этим светским любителем охоты и скачек.
Джонни Дромор снова возник из небытия - тот самый Джонни, на кого Общественная Машина к двадцати двум годам наложила штамп добродушной проницательности и с тех пор не затрагивала ни мыслей его, ни чувств; Джонни Дромор, так ни не пошедший дальше той философии, согласно которой все, что не имеет отношения к лошадям, женщинам, вину, сигарам, шуткам, веселому нраву и этому вечному пари, - глупость и чудачество; Джонни Дромор, у которого была где-то своя тайная глубина, свой голод душевный, совсем ему, Джонни Дромору, казалось бы, несвойственный.
Как странно звучала его отрывистая речь!
- Встречаешься со стариком Фуксом? На скачках играешь? Живешь-то ты в Лондоне? Помнишь доброго старого Бленкера? - потом пауза и новый фонтан: Когда-нибудь заглядывал в "Бэмбери"? А на скачки?.. Пошли зайдем ко мне в берлогу. У тебя ведь никаких дел-то нету. - Джонни Дромора не убедишь, что это самое... как вы говорите?.. искусство - настоящее дело. - Пошли, старина. На меня, брат, что-то меланхолия напала. Все проклятый восточный ветер.
Он отлично помнил со времен, когда они делили комнату в "Бэмбери", эти приступы меланхолии, которые бывали у Джонни Дромора после какой-нибудь развеселой попойки или озорной проделки.
Свернув с Пикадилли, они пошли по узкому переулку и поднялись в "берлогу" на втором этаже с маленькой темной прихожей, где висели гравюры Ван-Беерса, карикатуры из "Ярмарки Тщеславия" {Английский юмористический журнал.} и фотографии скаковых лошадей; в гостиной наставлены были большие кресла и повсюду бросались в глаза неизменные атрибуты лондонского бездельника: "Справочники коннозаводчика", бинокли, оленьи рога, охотничьи хлысты. Но сверх того сразу обратило на себя внимание и нечто иное, чуждое этой картине, - книги, ваза с цветами, серый котенок.
- Присаживайся, старина. Что будешь пить?
Погруженный в глубины изумительного кресла с тяжелыми подлокотниками, обтянутыми коричневой кожей, он говорил и слушал как бы в полусне. "Бэмбери", Оксфорд, клубы, в которых состоял Горди, - милый старый Горди, его уже нет в живых! - дела давно минувшие, забытые, они, казалось, снова обступили его со всех сторон. Но постоянно вплетаясь в их несвязный разговор, в это воскрешение из мертвых, в дымки их сигар, примешивалось ощущение чего-то несообразного, постороннего. Быть может, оно исходило от написанного сепией женского портрета, глядевшего на них с дальней стены, где стоял дубовый буфет с графинами под стеклом? Портрет до удивления ни с чем в комнате не вязался, кроме разве цветов в вазе или этого мохнатого котенка, тыкающегося мордочкой ему в ладонь. Как иногда один предмет приобретает власть над целым помещением, как бы чужд ни был он по духу всему остальному, что там находится! Казалось, от портрета словно тень ложилась на раскинувшуюся в кресле фигуру Дромора, на его обветренную носатую физиономию за гигантской сигарой; на его странные, грустные, насмешливые глаза, в глубине которых затаилось раздумье.
- У тебя бывают такие приступы меланхолии? Свински паршивое чувство. Это все старость. Мы с тобой свински стары, Ленни!
Вот уже двадцать лет никто не зовет его Ленни. И это правда: они невыразимо стары.
- Знаешь, когда человек начинает чувствовать, что старится, ему самое время закутить или еще что-нибудь эдакое выкинуть. А сидеть сложа руки и поглядывать - сил нет! Поехали со мной в "Монте"!
"Монте"! Старая, никогда не заживающая рана засаднила при звуке этого слова, и он с трудом произнес:
- Да нет, я не люблю "Монте".
И тут же увидел, что Дромюр устремил на него внимательный, вопрошающий взгляд.
- Ты женат? - Да.
- Вот не думал, что ты женишься!
Значит, Дромор о нем думал! Странно. Он-то никогда не вспоминал о Джонии Дроморе.
- Зима - свински неприятная штука, если не охотишься. А ты сильно изменился; я тебя едва узнал. В прошлый раз видел тебя, когда ты как раз возвратился откуда-то, из Рима, что ли. Ну, а каково быть... этим... скульптором? Видел я кое-что твое. А лошадей тебе лепить случалось?
Да, он как раз в прошлом году делал барельеф с лошадьми.
- И женщин тоже лепишь, а?
- Редко.
Глаза Джонни слегка выпучились. Странная вещь, этот пошленький интерес. Мальчишки они, такие Джонни Дроморы, и все тут; никогда не взрослеют, как бы ни обошлась с ними жизнь. Заговори Дромор совершенно чистосердечно, как некогда в "Бэмбери", он бы сказал: "Везет же тебе! Развлекаешься в свое удовольствие!" Вот так они и воспринимают искусство - негодование благочестивых филистеров, святош, сокрушенно вздергивающих брови и вздыхающих о "погибели души", но только навыворот. Малые дети! Им не доступен подлинный смысл Искусства - неведомо, какой это труд и томление!
- Ну, и это дает тебе деньги? - Да.
Снова с уважением таращатся глаза Джонни, словно он хочет сказать: "Эге! Это интереснее, чем я думал..."
Последовало долгое молчание - лиловые сумерки лились в окна, в камине потрескивал огонь, серый котенок терся с мурлыканьем об его шею, дым от сигар подымался к потолку; и такое странное, дремотное чувство покоя охватило его, какого давно уже не ведала его душа. И вдруг - что-то... кто-то... там в дверях, у буфета! И голос Дромора, как-то странно произнесший:
- Входи, Нелл! Познакомься с моей дочерью...
В руку Леннана легла рука, в ней чувствовалась и как бы непринужденность светской дамы и порывистая теплота ребенка. И голос, юный, быстрый, ясный, проговорил:
- Здравствуйте. Он хорошенький, мой котенок, да?
Дромюр зажег свет. Серая амазонка, высокая фигура поразительно правильных пропорций; лицо не то чтобы по-детски округлое, но и не оформленное еще по-женски, чуть зарумянившееся, спокойное; вьющиеся русые волосы, стянутые сзади черной лентой под маленькой шляпкой, и глаза - точно глаза Гейнсборовской "Пердиты", медлительные, серые, колдовские, с длинными загнутыми ресницами, глаза, которые могут притягивать к себе вещи, - еще невинные глаза.
Уже открыв рот, чтобы сказать: "Я думал, что вы сошли с этой картины", - он увидел лицо Дромора и бестолково переспросил:
- Так это ваш котенок?
- Мой; но он но всем ластится. Вам нравятся ангорские кошки? Вот потрогайте: один мех!
Углубив пальцы в изгибы кошачьего тельца, он заметил:
- Без шкурки кошки выглядят странно.
- А вы видели кошек без шкурки?
- О, да! В моей профессии приходится проникать вглубь, под кожу, - я скульптор.
