Потом из открытого окна у него над головою послышался голос Оливера Дромора, - его всегда можно было узнать, высокий, чуть растягивающий слова, о чем-то просящий, сначала тихо, потом настойчиво, требовательно; и вдруг в ответ прозвучал голос Нелл:
- Нет, нет, Оливер! Не хочу!
Он встал, чтобы отойти и не подслушивать больше. Но в это время в доме хлопнула дверь, и он увидел Нелл в окне над собою; его голова приходилась как раз у ее пояса. Лицо ее заливала краска, серые глаза грозно горели, губы приоткрылись. Он спросил:
- Что случилось, Нелл?
Она наклонилась и взяла его за руку; прикосновение ее обжигало, как огонь.
- Он поцеловал меня! А я не хочу и не буду его целовать!
В голове у него промелькнул обычный набор утешений, какие говорят обиженному ребенку; но почему-то ему было не по себе. А она вдруг опустилась на колени и прижала горячий лоб к его губам.
Словно она в самом деле ребенок, которому обязательно надо, чтобы его поцеловали туда, где больно.
VII
После этой странной сцены Леннан долгое время размышлял, не следует ли ему поговорить с Оливером. Но что он мог сказать, и по какому праву, и с каким чувством? Или же поговорить с Дромором? Но не так-то просто говорить на подобные темы с человеком, на чей ипподром духовным тонкостям вход запрещен. Не мог он себя заставить поговорить и с Сильвией: рассказать об этом детском! признании и о трепетном миге, когда, ища у него утешения, она прижала горячий лоб к его губам, - значило бы обмануть ее доверие. Пусть Нелл сама расскажет про это Сильвии, если захочет.
Из затруднения его вывел сам юный Оливер, явившись на следующий день к нему в мастерскую. Он вошел с непринужденным и безупречным видом; истинного Дромора, в цилиндре, в черной визитке и восхитительных лимонно-желтых перчатках; чем вообще этот молодой человек занимался, помимо того что состоял в территориальных войсках и всю зиму напролет охотился, знал, видимо, только он сам. Он не извинился, что потревожил Леннана, а некоторое время просто сидел, молча попыхивая папиросой и теребя уши овчаркам. Леннан, не оставляя работы, ждал. Ему всегда нравилось что-то в его широком, красивом лице под темными курчавыми волосами, в его заносчиво-жизнерадостном выражении, сейчас совершенно померкшем.
Наконец Оливер встал и подошел к неоконченной статуэтке "Девушка верхом на кобыле Сороке". Повернув голову так, что лица его Аеннан не видел, он сказал:
- Вы с миссис Леннан ужасно добры ко мне; я вчера вел себя как подлец. Я решил сказать вам. Понимаете, я хочу жениться на Нелл.
Леннан рад был, что лицо юноши благоговейно отвернуто. И только когда руки его вновь занялись привычной работой, он ответил:
- Она ведь еще совсем ребенок, Оливер.
И заметив, как неловко смяли глину пальцы, подивился самому себе.
- В этом месяце ей будет восемнадцать, - услышал он голос Оливера. Когда она начнет выезжать, знакомиться с людьми, я просто не знаю, что будет со мной. На старину Джонни положиться нельзя.
Лицо юноши было пунцовым; он забылся и больше не прятал его. Потом оно побледнело; он говорил сквозь стиснутые зубы:
- Она меня с ума сводит. Я просто не знаю, как... Если она мне не достанется, я пущу себе пулю в лоб. Я не шучу, я знаю себя. Это все ее глаза. Они душу из тебя вынимают, вынут и бросят... - Рука в лимонной перчатке уронила на пол погасший окурок. - Говорят, такой была ее мать. Бедняга Джонни! Как вы думаете, могу я надеяться, мистер Леннан? Не сейчас, понятно, не сию минуту; я сам знаю, что она еще слишком молода.
Леннан заставил себя ответить:
- Полагаю, что да, мой милый, полагаю, что да. Вы не разговаривали с моей женой?
Оливер покачал головой.
- Она слишком хорошая - ей, наверно, и непонятно будет, что я испытываю.
Кривая улыбка скользнула по губам Леннана.
- Во всяком случае, дайте Нелл время. Может быть, осенью, когда она возвратится из Ирландии...
Молодой человек отозвался невесело:
- Да. До осени у меня еще есть время. Но я знаю, что не вытерплю и тоже поеду туда. - Он взял шляпу. - Наверно, я не должен был приходить и надоедать вам этим разговором, но Нелл о вас такого высокого мнения; и потом вы так непохожи на других людей, я подумал, вы не рассердитесь. - Он повернулся к дверям. - Это не пустые слова, что я сейчас сказал насчет пули в лоб. Иногда просто так говорят, но я всерьез.
Он надел свой глянцевитый цилиндр и вышел.
Леннан стоял, глядя на статуэтку. Вот, стало быть, как. Страсть сокрушает даже крепости "дроморизма". Страсть! Прихотлив ее выбор - не угадаешь, в каком сердце вздумается ей расцвести!
"Вы так непохожи на других людей, я подумал, вы не рассердитесь!" Откуда знал этот юноша, что Сильвии непонятна будет его необузданная страсть? И что подсказало ему, что он, Леннан, его поймет? Значит, есть что-то у него в лице? Должно быть! Даже Джонни Дромор - скрытнейший из людей - поверил ему повесть о том часе своей жизни, когда буря вынесла его в открытое море!
Да! А из этой статуэтки толку все равно не выйдет, как он ни старайся. Оливер прав: тут все дело в ее глазах! Как они клубились тогда в ребяческой ярости - если про глаза можно сказать, что они клубились; и как манили, жаловались, когда она, еще ребячливее, обиженная, приблизила к нему лицо! Если они сейчас у нее такие, то что будет, когда в ней проснется женщина? Лучше бы поменьше о ней думать! Лучше бы делать свое дело и не забывать, что ему скоро будет сорок семь лет. И слава богу, что через неделю она уезжает в Ирландию.
В последний вечер перед ее отъездом они возили ее в оперу слушать "Кармен". Он запомнил, что на ней было закрытое белое платье и темно-красная гвоздика за ленточкой, прихватывавшей вьющиеся волосы, еще не уложенные в прическу. Она сидела, как завороженная, упиваясь этой оперой, которую сам он слышал уже раз двадцать; то и дело трогала его или Сильвию за рукав, спрашивая шепотом: на это кто?", на что будет дальше?" Кармен привела ее в восторг, дона Хозе она нашла "слишком жирным для такого кургузого мундира", но потом, ослепленный ревностью, он в последнем акте поднялся на недосягаемую высоту. Вне себя от возбуждения она вцепилась в руку Леннана, и когда Кармен наконец упала мертвая, так ахнула, что на них оглянулись все соседи. Ее переживания были гораздо трогательнее того, что происходило на сцене; и ему все время хотелось погладить ее по волосам и оказать: "Ну, ну, не надо, детка, ведь это все понарошку". Когда же по окончании оперы добрейшая зарезанная дама и ее незадачливый толстяк-возлюбленный явились перед занавесом, она окончательно забыла свои замашки светской дамы и, подавшись вперед в кресле, хлопала в ладоши что было сил. Хорошо, что Джонни Дромор не мог ее тогда видеть! Но поскольку все на свете имеет конец, настало время и им покинуть театр. Проходя в вестибюль, Леннан почувствовал, как за его палец зацепился ее горячий мизинец, словно ей просто во что бы то ни стало нужно было за что-нибудь ухватиться. Он не знал, как ему с этим мизинцем быть. И она, видно, почувствовала его растерянность, потому что вскоре выпустила его палец. В кэбе всю дорогу она молчала. С тем же задумчивым видом она съела свои бутерброды, запив их лимонадом, подставила Сильвии щеку для поцелуя и прежним светским тоном попросила их не провожать ее завтра: ей предстояло подняться в семь утра, чтобы поспеть на поезд. Потом, протянув руку Леннану, с большой серьезностью сказала:
