Но тут она, подняв к лицу букетик гвоздик, спросила:
- Вы прислали мне их из-за того цветка, который я вам тогда подарила?
- Да.
- А что вы с ним сделали?
- Сжег.
- О! Отчего же?
- Оттого что вы ведьма, а ведьм надо сжигать со всеми их цветами.
- Вы и меня сожжете?
Он положил ладонь на ее обнаженную руку.
- Чувствуете? Огонь уже разведен.
- Жгите! Я не боюсь.
Она взяла его руку и прижалась к ней щекой; а между тем носок ее туфельки уже ударял в такт музыки, заигравшей следующий танец.
- Вам! давно пора идти танцевать, дитя.
- О, нет! Только вот ужасная жалость, что вы не танцуете.
- Да. Вы поняли, что все должно оставаться в глубокой тайне, в полном секрете?
Прикрыв ему губы веером, она отозвалась:
- Не смейте думать, ни в коем случае не смейте думать! Когда мне прийти?
- Надо еще многое решить. Не завтра. И никто не должен знать, Нелл, понимаете? Ради вас, ради нее - ни одна живая душа!
Она кивнула и повторила с таинственно-мудрым, покорным видам: "Ни одна живая душа". Потом сказала громко:
- А вот и Оливер! Вы страшно добры, что приехали. Доброй ночи!
И, покидая об руку с Оливером их минутное убежище, она оглянулась на прощанье.
Он медлил: ему хотелось посмотреть, как она танцует. Какими ничтожными казались рядом с ними все - остальные пары; и дело было не только в красивой внешности: выделяясь, они не были чуждыми этой толпе, но в них обоих через край била жизнь, смелая, непринужденная. Да, они подходили друг к другу, эти двое Дроморов - его темная голова к ее русой головке; его ясные карие, смелые глаза к ее серым, колдовским, томным. Да, юный Оливер сейчас, наверно, счастлив этой близостью! То, что испытывал Леннан, это была не ревность. Не совсем ревность - к молодости нельзя ревновать; что-то глубокое - гордость, чувство пропорции, как знать, что? - не допускало тут ревности. И она тоже казалась счастливой, словно душа ее танцевала, трепеща в такт музыке, среди аромата цветов. Он подождал, пока они, кружась, не пронеслись еще раз мимо него, поймал опять ее брошенный через плечо взгляд; потом нашел свое пальто и шляпу и ушел.
XIII
На улице он прошел несколько шагов, потом остановился и стал смотреть на освещенные окна за ветвями деревьев, стволы которых вокруг фонаря отбрасывали на землю веером растопыренные тени. Церковные часы пробили одиннадцать. Еще не один час проведет она там, кружась и кружась в объятиях Юности! Как ни старайся он, ему никогда не вернуть себе того выражения, которое он видел на лице Оливера, - выражения, означавшего гораздо больше, чем мог бы дать ей он. Зачем вторглась она в его жизнь - себе и ему на погибель? Странная мысль пронеслась у него в голове: "Если б ока умерла, горевал ли бы я? Не радовался ли бы вернее? Если б она умерла, с ней умерло бы ее колдовство, и я снова мог бы высоко держать голову и смотреть людям в глаза!" Что за сила играет человеком, пронзает ему грудь, захватывает сердце? Та сила, что поглядела на него ее глазами, когда она приложила к губам веер с букетиком его цветов?
Музыка смолкла, и он ушел.
Было, вероятно, около двенадцати, когда он добрался домой. Опять предстоял ему бесконечный, тягостный обман - чем горше мука души, тем невозмутимее лицо. Пусть бы уже свершилось непоправимо это предательское дело и пошло раз навсегда своим тайным путем!
В гостиной было темно, только в камине горел огонь. Хоть бы Сильвия уже ушла спать! Но тут он увидел ее - она сидела без движения у незавешенного окна.
Он подошел и начал с ненавистной формулы:
- Ты тут одна соскучилась, наверно. Мне пришлось задержаться. Совсем неинтересный был вечер.
Она не пошевелилась, не ответила, а продолжала сидеть все такая же неподвижная и белая, и он заставил себя приблизиться к ней вплотную, наклониться над нею, коснуться ее щеки; он даже встал рядом с ней на колени. И тогда она обернулась и посмотрела на него: лицо ее застыло, но в глазах была мольба.
- О Марк! - губы ее скривились в жалостной улыбке. - Что случилось? Что с тобой? Все лучше, чем вот так!
Эта ли ее улыбка его сломила, или голос ее, или глаза - но Леннан не выдержал. Скрытность, осторожность - все было забыто. Склонив голову ей на грудь, он изливал ей душу, и пока он говорил, они сидели, прижавшись друг к другу в полутьме, точно двое испуганных детишек. Только окончив рассказ, понял он, что было бы много лучше, если бы она оттолкнула его, запретила к себе прикасаться, - это было бы гораздо легче снести, чем вот такое ее потерянное лицо и слова: "Я никогда не думала... мы с тобой... О! Марк... мы с тобой..." Вера в их совместную жизнь, в него самого, прозвучавшая в этих словах! Но ведь такая же вера была и у него - и осталась! Она не понимала, он знал, что ей никогда не понять; поэтому-то он и старался с самого началасохранить все в тайне. Ей казалось, что она утратила все, между тем как в его представлении у нее не было отнято ничего. Эта его страсть, эта погоня за Юностью и Жизнью, это безумие - как ни назови - к ней ни в коей мере не относятся, не затрагивают его любви к ней, его потребности в ней. Если б только она могла поверить! Он снова и снова повторял ей это; но снова и снова видел, что она не понимает его. Она понимала только одно: что его любовь от нее перешла к другой, - а ведь это было не так! Неожиданно она вырвалась из его рук, оттолкнула его с криком: "Эта девочка... злобная, отвратительная, лживая!" Никогда в жизни он не видел ее такой: на белых щеках два рдеющих пятна, мягкие линии рта и подбородка искажены, голубые глаза пылают, грудь тяжело вздымается, словно в легкие вовсе не попадает воздух. Потом так же внезапно огонь в ней погас; она опустилась на диван, спрятав лицо в ладони, и сидела, покачиваясь из стороны в сторону. Она не плакала, только время от времени из груди у нее вырывался слабый стон. И каждый ее стон звучал для Леннана как крик убиваемой им жертвы. Наконец он не вынес, подошел, сел рядом с ней на диван, позвал:
- Сильвия! Сильвия! Не надо! Ну, не надо!
Она перестала стонать, перестала раскачиваться; позволяла гладить себя по платью, по волосам. Но лица не открывала. И один раз, так тихо, что он едва расслышал, проговорила:
- Нет, я не могу... и не хочу становиться между тобой и ею.
И с гнетущим сознанием, что теперь никакими словами не залечить, не унять боль в этом нежном раненом сердце, он продолжал только гладить и целовать ее руки.
Это жестоко, ужасно - то, что он сделал! Видит бог, он не искал этого оно само на него обрушилось. Это ведь и она, при всем своем горе, не может не признать! Вопреки этой боли и стыду, он понимал то, чего не могли бы понять ни она, ни кто другой: зарождению этой страсти, уходящей корнями в те времена, когда он и незнаком был еще с этой девушкой, воспрепятствовать он не мог, ни один мужчина не может подавить в себе такое чувство. Это томление, это безумство составляет часть его существа, вот как руки или глаза; и оно так же всемогуще и естественно, как его жажда творить или его потребность в душевном покое, который дает ему она, Сильвия, и только она одна. В этом-то и трагедия - все коренится в самой натуре мужчины. И до появления этой девушки он был в помыслах своих столь же грешен перед женой, как и теперь. Если б только она могла заглянуть ему в душу и увидеть его таким, какой он на самом деле, каким создала его природа, не испросив у него ни согласия, ни совета, - тогда бы она поняла и, наверное, перестала бы страдать; но она не может понять, а он не может ее убедить. И отчаянно, упорно, с тягостным сознанием бесполезности всяких слов, он пробовал снова и снова. Неужели она не понимает? Это же вне его власти - его манит, влечет Красота и Жизнь, зовет утраченная молодость!..
