Катон начал свое выступление с того, что, размышляя над предложениями о наказании, только что прозвучавшими, он, конечно, признает, что преследовать по закону можно лишь за свершенные деяния, однако если бы заговорщикам удалось захватить Город, то «взывать к правосудию» было бы уже бесполезно. Да и вообще, господа сенаторы, что происходит? У нас нынче речь не о налогах или разборах жалоб из провинций, а о существовании самого государства. Мы еще не знаем, какую силу соберет в Италии и провинциях Катилина и каким бедам и невзгодам может подвергнуться римский народ. И здесь, в сенате, вожди демократов ратуют за то, чтобы заговорщики были помилованы! Не кажется ли странным, что они нашли защитника в лице Цезаря? Не потому ли он советует посадить их в муниципальные тюрьмы, что Катилине не составит труда их освободить, если он двинется на Рим?
Цезарь никак не реагирует на нападки Катона. Он спокоен, и ни один мускул не дрогнул на его лице. Он лишь безымянным пальцем почесал голову и продолжал внимательно слушать.
Катон, понимая, что у него нет никаких улик или доказательств о причастности Цезаря к заговору, предпочитает не развивать дальше этой темы и лишь иронически замечает, что Гай Юлий слабо разбирается в вопросах загробной жизни. Не всем смерть несет избавление от страданий: дурные люди, как известно, содержатся на том свете «в местах мрачных, диких, ужасных и вызывающих страх».
И он еще раз призывает господ сенаторов крепко задуматься и перестать цепляться за влиятельных людей и их подачки – ведь не будет сладкой жизни с удовольствиями и деньгами, если восторжествует Катилина и им подобные, что называют государственную измену борьбой за справедливость и требуют милосердия. Поэтому он предлагает считать письма и свидетельские показания серьезными обвинительными документами, тем более сами заговорщики сознались в подготовке государственного переворота. Исходя из всего этого, их следует казнить по закону предков, то есть удавкой в Мамертинской тюрьме.
Цицерон так же поддержал Катона, разразившись очередной, четвертой по счету Катилинарией.
После этих речей Катона стали величать «достославным и великим человеком» и обвинять самих себя в трусости и соглашательстве. Вот такова была харизма Катона, этой ходящей босиком совести и суровой морали Рима, что весь сенат единогласно принял постановление в его редакции.
Цезарь на этот раз проиграл. Сенат не пошел за ним. На этот раз не пошел, но у него было все еще впереди, несмотря на то, что в его возрасте Александра Македонского уже не было в живых.
Как не стало в живых Катилины, павшего славной смертью воина на поле брани. «Лицо его, – пишет Саллюстий, – сохранило то же выражение неукротимой силы, какое оно имело при жизни».
Глава III. Выше подозрений
Выступление в защиту заговорщиков едва не стоило Цезарю жизни. Только он вышел из храма Согласия, где происходило заседание, на него набросились с мечами вооруженные охранники Цицерона, однако на его защиту встал Курион, да и консул дал знать своей охране, чтобы Цезаря не трогали.
Любопытно, что Цицерон не упоминает об этом случае в мемуарах о своем консульстве. Он непомерно хвастался своими действиями во время заговора Катилины и называл себя спасителем отечества. Ему и вправду было дано ликующим народом почетное звание Отца отечества. Он так высоко ставил себе в заслугу победу над заговорщиками, что даже сравнивал свои героические деяния в Риме с победами полководцев, того же Помпея, говоря: «…заслуга завоевания новых провинций, куда мы можем выезжать, не может оказаться выше забот о том, чтобы у отсутствующих после их побед было куда возвращаться». Вот так.
На очередном заседании сената над головой Цезаря разразилась настоящая гроза. Против него было выдвинуто обвинение в связях с Катилиной и пособничестве заговору. Если бы вина Цезаря была доказана, он вполне мог бы разделить судьбу казненных катилинарцев. Некий Луций Веттий сообщал в доносе, что у него есть собственноручное письмо Цезаря к Катилине, а другой доносчик Квинт Курий утверждал, что ему сам Катилина говорил о причастности Цезаря к заговору. Цезарь привлек в свидетели своей непричастности Цицерона, который хоть и неохотно, но подтвердил, что Цезарь сам ему сообщил некоторые подробности о заговоре, так что он не был среди них, иначе не стал бы засвечивать своих якобы сообщников. Если это действительно так, если Цезарь сообщал консулу Цицерону о подготовке переворота, то, стало быть, в определенный момент осознал, что ничего с Катилиной не получится, и решил себя обезопасить – он всегда вел двойную игру и просчитывал, что из этого выйдет; вероятней всего, так оно и было.
Основной обвинитель Луций Веттий был брошен в тюрьму, так что гроза обошла нашего героя стороной, и он вновь оказался «выше подозрений». Хотя тот факт, что и обвинитель, а также следователь, который взял от него жалобу, а он не имел права принимать донос на старшего по должности, то есть претора Цезаря, оказались в тюрьме, бросает на нашего героя довольно неприглядную тень. Наверняка несчастные пострадали не без «содействия» заинтересованного в этом претора.
Когда Цезарь в конце жизни сломал республике хребет и стал единодержавным правителем, друзья Цицерона пеняли ему в кулуарах, что в том достопамятном году, когда он был консулом, вполне мог бы обвинить Цезаря в заговоре Катилины, и тем самым избавить страну от тирана задолго до мартовских ид сорок четвертого года. И вправду, а почему Цицерон «прикрыл» Цезаря? Основной причиной скорей всего были долги. Цицерон любил жить на широкую ногу, покупал усадьбу за усадьбой, коллекционировал произведения искусства, был страстным букинистом, поэтому всегда нуждался в деньгах. Сибарит в нем тогда победил демократа.
А в сенате в тот памятный день гвалт стоял невообразимый. Многие хотели бы видеть обвиненным популярного в народе и набиравшего силу и влияние Цезаря. Вокруг курии собралась огромная толпа с требованием отпустить Цезаря. Обстановка в сенате и вокруг него стала так накаляться, что Катон и другие его противники, жаждущие крови Цезаря, вынуждены были отступить и удовлетвориться обеляющими претора показаниями Цицерона. Более того, Катон, осознавший серьезную угрозу со стороны готового взбунтоваться народа, вынужден был выдвинуть предложение о раздаче бесплатного хлеба неимущим, снимая тем самым напряжение и нивелируя популистские поползновения Цезаря, становящегося любимчиком толпы. При всем своем твердолобом консерватизме и упрямстве Катон не лишен был политической изворотливости и смекалки.
Противостояние между этими выдающимися личностями древнего Рима было непримиримым до самой смерти Катона, и в связи с этим здесь уместно поместить длинную цитату из Саллюстия:
«Итак, их происхождение, возраст и красноречие были почти равны; величие духа у них, как и слава, были одинаковы, но у каждого – по-своему. Цезаря за его благодеяния и щедрость считали великим, за безупречную жизнь – Катона. Первый прославился мягкосердечием и милосердием, второму придавала достоинства его строгость. Цезарь достиг славы, одаривая, помогая, прощая, Катон – не наделяя ничем. Один был прибежищем для несчастных, другой – погибелью для дурных. Первого восхваляли за снисходительность, второго – за его твердость. Наконец, Цезарь поставил себе за правило трудиться, быть бдительным; заботясь о делах друзей, он пренебрегал собственными, не отказывал ни в чем, что только стоило им подарить; для себя самого желал высшего командования, новой войны, в которой его доблесть могла бы заблистать. Катона же отличали умеренность, чувство долга, но больше всего суровость. Он соперничал не в богатстве с богатым и не во власти с властолюбцем, но со стойким в мужестве, со скромным в совестливости, с бескорыстным в воздержности. Быть честным, а не казаться им предпочитал он. Таким образом, чем меньше искал он славы, тем больше следовала она за ним».
