Что и говорить, берега в тех местах так живописны, что просто дух захватывает: пологие и округлые, отполированные водой и ветрами космические черные базальты на фоне яростных закатов и восходов африканского солнца воистину казались божественным проявлением вечности.
Любопытно, а что ворковала в гнездышке любви, плывущем по водам Нила, властелину мира любвеобильная царица? Быть может, о былом и вечном величии Египта, запечатленном в черном базальте храмов и гигантских истуканов со скипетром и державой? Может быть, говорила о том, какую необоримую силу дают правителю эти незамысловатые символы власти? Да он и сам мог видеть, как придворные беспрекословно подчиняются по мановению руки без демократических словопрений, как у него на родине. Быть может, здесь он утвердился в мыслях о пересмотре римской конституции, чтобы в государстве не осталось места выборным махинациям и популистской говорильне, в результате чего возникают гражданские войны и лучшие сыны Ромула убивают друг друга вместо того, чтобы улучшать экономическое состояние великой державы новыми завоеваниями? Похоже, именно здесь, когда он ежедневно мог наблюдать, как четко работает отлаженный механизм исполнения повелений царицы, он вполне мог утвердиться в мысли, что монархия – прекрасный инструмент для управления государством. Управлять одному гораздо проще, удобнее и эффективнее. Власть должна быть единой и неделимой. Впрочем, это отлично понимали и на его родине такие люди, как Марий, Сулла, да и Помпей, хоть он и рядился в тогу республиканца.
Они, как пишет Светоний, «часто пировали до рассвета». И уж эти рассветы Цезарь наверняка запомнил до конца жизни. Таких романов, как с Клеопатрой, у великого завоевателя уже не случалось, да и не до того ему было. Разве что во время очередной войны в Африке он согрешит с женой мавретанского царя Эвноей, но об этом в конце главы.
Так Цезарь и доплыл в нирване и сладких грезах почти до границ с Эфиопией и, скорей всего, еще бы задержался в волшебных объятиях коронованной чаровницы, однако всему есть предел, и первыми ему напомнили об этом его же солдаты. Им надоело сопровождать «лысого кобеля» по жаре и без всякого дела, поэтому они стали открыто роптать. Им давно хотелось домой, в родную Италию, где после триумфа им обещано долгожданное жалованье и надел итальянской земли.
Действительно, Цезарь застрял в Египте на целых девять месяцев, и давно пора было отправляться в Рим и начать обустраивать государство по своему усмотрению. Но тут опять случилась задержка. Надо было привести в чувство зарвавшихся восточных царьков, вновь поднявших головы на фоне затянувшейся гражданской войны.
Фарнак, сын Митридата и его наследник, во время гражданской войны державший сторону Помпея, и когда последний был разбит при Фарсале и погиб от вероломных египтян, а Цезарь был занят Александрийской войной, под шумок занял Каппадокию и Малую Армению, что вызвало естественный протест римлян, считавших эти царства своими вотчинами. Поэтому один из Цезаревых генералов Домиций Кальвин, наместничавший в Азии, решил навести порядок и двинулся на Фарнака, несмотря на то что тот, осознав, что зарвался, готов был на определенных условиях (он покинул Каппадокию, но хотел выторговать себе Армению) обойтись без войны. Для Домиция было большим риском идти на карательную экспедицию в гористую часть Армении всего с одним легионом (остальные два были отосланы Цезарю для войны в Египте). Тем не менее он пошел и потерпел полное поражение.
Цезарю теперь надо было не только привести в чувство зарвавшегося Фарнака, но и вернуть римскому оружию престиж непобедимости.
Когда Цезарь через Сирию добрался до расположения войск Фарнака рядом с местечком Зеле, противник запросил мира, и «послы поднесли Цезарю золотой венок, – как пишет Аппиан, – и, по своей глупости, предложили ему обручиться с дочерью Фарнака». Для римского консула это было действительно почти оскорблением. Он воскликнул: «Неужели этот отцеубийца не получит своей кары немедленно?» Тотчас вскочил на коня и ринулся с тысячью всадников в атаку. Стоит ли говорить, что была одержана победа, Фарнак бежал, потеряв не только завоеванные им малоазийские царства, но и свое кровное, которое Цезарь отдал его брату Митридату Пергамскому, помогавшему ему в Александрийской войне. Вся эта кампания продлилась всего пять дней.
«Сообщая об этом в Рим, – пишет Плутарх, – одному из своих друзей, Матию, Цезарь выразил внезапность и быстроту этой битвы тремя словами: «Пришел, увидел, победил». По-латыни эти слова, имеющие одинаковые окончания, создают впечатление убедительной краткости».
Да, «Veni, vidi, viсi». Прошло две тысячи лет, а эта фразочка все еще в ходу и верно служит всяким горделивым честолюбцам.
После этой молниеносной войны Цезарь не раз говорил, что не удивляется Помпеевым победам на Востоке – легко воевать с теми, кто не умеет этого делать и поднимает лапки кверху при всякой неудаче. Попробовал бы счастливчик Помпей повоевать с галлами или с теми же германцами, которые плетут новую войну сразу после поражения. Целых девять лет потребовалось даже такому гениальному полководцу, как он, чтобы достичь кое-какого результата. А сколько раз все дело висело на волоске?
А с другой стороны: легко было Цезарю одерживать победы над слабым и запуганным противником там, где Помпей уже проделал всю главную военно-политическую работу.
Ну а теперь следовало поторопиться в Рим, где без него вновь стало неспокойно. Помимо обычных и всегда чрезвычайно острых взаимоотношений должников и кредиторов, постоянно пучивших общественное спокойствие в столице, а также недовольства населения растущей платой за жилье и цен на хлеб, добавились и новые проблемы. Столичным жителям очень не нравилось поведение оставленного на хозяйстве в Риме Марка Антония. Мало того что он беззастенчиво грабил казну и со своими собутыльниками ежедневно предавался оргиям (Марк Антоний был невоздержан как в отношении вина, так и женщин), еще и не постыдился занять дом Помпея и даже начал его перестраивать, так как, по его разумению, он был недостаточно вместителен для многочисленных гостей на его пирах. Помпей тогда казался римлянам олицетворением республиканских идеалов, и подобные поступки Антония оскорбляли их гражданские чувства. «Цезарь все это замечал, – пишет Плутарх, – однако положение дел в государстве вынуждало его пользоваться услугами таких помощников». Заметим, что услугами именно такого сорта людей он постоянно и пользовался.
Похоже, что Марк Антоний и его приятели не только пьянствовали и блудили, но и разглашали государственные тайны. Во всяком случае, хоть это в столице и было секретом Полишинеля, до расположенных в Кампании легионов дошли верные слухи, что Цезарь решил вновь послать их на войну, на этот раз в Африку, куда стеклись все его недруги. Здесь оказались и Катон, и Лабиен, и Афраний, и Петрей, а возглавлял войска, как проконсул и император, Метелл Сципион, располагавший внушительной вооруженной силой из десяти легионов, не считая войск поддерживавшего его нумидийского царя Юбы.
Так вот ветераны Цезаря взбунтовались, они устали, они не хотели воевать и мечтали об обещанном жаловании и отдыхе на итальянской земле.
Цезарь появился среди митингующих на Марсовом поле солдат, как всегда, внезапно. Когда полководец взошел на трибуну, легионеры притихли, чтобы услышать, что он будет говорить.
