В конце лета, в августе, четыреста офицеров из армии Октавиана явились в сенат и потребовали, во-первых, расплатиться с воинами, а во-вторых, должности консула для наследника великого Цезаря. Они подчеркивали, что это не его просьба, а воля армии. Приводили примеры из истории, когда консулами становились граждане моложе сорока трех лет (возраст, по достижении которого можно было баллотироваться в консулы), и так далее, но сенат отказал в категорической форме. И тогда глава делегации, центурион Корнелий, вынул из ножен меч и, указав на оружие, произнес историческую фразу: «Не дадите вы, даст он».
Так оно и вышло. Восемь легионов молодого полководца перешли, как и семь лет назад Цезарь, знаменитую речку Рубикон, служившую границей между Предальпийской Галлией и Италией, и направились в столицу. Там началась паника. Спешно был проведен рекрутский набор, вызваны два легиона из Африки. Но прибывшие для защиты сената легионеры, быстро разобравшись в обстановке, примкнули к Октавиану. Войска соблюдали дисциплину – никаких бесчинств и грабежей. В этой обстановке прошли выборы, и нетрудно догадаться, что Октавиан, кому еще две недели назад было категорически отказано даже баллотироваться, был избран единогласно. Вторым консулом стал его родственник Квинт Педий, сын сестры Юлия Цезаря. Его именем был назван закон об уголовном преследовании убийц Цезаря. Их признали врагами народа и лишили гражданских прав. Имущество было конфисковано.
Было также юридически оформлено усыновление Октавиана в куриатных комициях, чему противился в свое время Антоний. Теперь наш герой стал официально носить имя своего приемного отца.
На первых же заседаниях после избрания консулов сенат отменил свое прежнее постановление о признании Долабеллы врагом народа. Впрочем, ему это уже было ни к чему, потому что Гай Кассий захватил Лаодикею, и Долабелла, чтобы не достаться сопернику живым, приказал солдату своей охраны отрубить себе голову. Так погиб один из самых одиозных политиков того времени. Он происходил из древнего рода Корнелиев, отличался непомерным честолюбием и менял свои политические убеждения, не задумываясь, в соответствии с обстановкой. Сначала он воевал на стороне Цезаря против Помпея, затем, в сорок седьмом году, возглавил восстание рабов и плебеев, но его разбил Антоний. Цезарь простил его, сделал, несмотря на его молодой возраст, консулом, но после мартовских ид Долабелла провозгласил себя сторонником республиканцев. Затем снова стал цезарианцем, получил в управление Сирию и воевал против Кассия и Брута.
Вскоре слетела с плеч голова еще одного заговорщика, Децима Брута. Он оказался в безвыходном положении, когда выступивший ему на подмогу из Испании по приказу сената с двумя легионами Азиний Поллион, а также другой полководец Планк, узнавшие о событиях в Риме, примкнули к цезарианцам. У Децима Брута были слабые, из новобранцев, легионы, не способные противостоять численно превосходящим силам под руководством Лепида и Антония. Поэтому он решил двинуться в Македонию на соединение с Марком Брутом. Но по пути воины покинули своего полководца. Сперва новобранцы, а потом и ветераны. Децим переоделся в галльскую одежду и с десятью всего товарищами двинулся через Альпы. Он хорошо знал местный язык, потому что долгое время воевал здесь с Цезарем. Но его схватили галлы и отправили гонцов к Антонию, который приказал им доставить голову соперника. Во время казни он вел себя не как доблестный воин, для которого смерть является частью его профессии: плакал, умолял пощадить и оттягивал свою кончину как только мог. Когда его все же принудили подставить шею, Децим со слезами произнес: «Сейчас, сейчас, через одну минуту даю голову на отсечение!»
Под командованием Антония и Лепида оказалась внушительная военная сила из 17 легионов и 10 000 конницы. У нашего героя было меньше – 11 легионов. Но развязывать междоусобицу они не собирались. Главная причина состояла в том, что на Востоке Брут и Кассий собрали столь же мощную армию и легко могли воспользоваться ситуацией, если в Италии будет развязана очередная гражданская война. К тому же ветераны Цезаря, служившие теперь как у Антония, так у Октавиана, не хотели проливать кровь друг друга. Поэтому, как и намекал в свое время дальновидный Антоний, созрела идея триумвирата.
Антоний, Лепид и Октавиан встретились на маленьком речном островке под Бононией (нынешняя Болонья). По сооруженному мостику первым туда прошел Лепид и, убедившись, что засады нет, махнул плащом. Все трое были без охраны и оружия. Совещание длилось три дня, и триумвиры договорились о пятилетнем соглашении, по которому они являются верховными правителями государства с правом назначать сенаторов и прочих должностных лиц, чеканить монету и быть верховными судьями без права апелляции. В ближайшей перспективе Лепид получал консульство на сорок второй год, а Антоний и Октавиан отправлялись на Восток, где Брут и Кассий, имея материальные и человеческие ресурсы, наращивали силы. Эти так называемые республиканцы вели себя там как цари, и даже чеканили монеты со своим изображением. Сразу после переговоров, когда Октавиан шел к своей палатке, два ворона попытались согнать с нее орла, но он растерзал обоих. Это было для нашего героя добрым предвестием, однако до его реального воплощения предстоял долгий и кровавый путь.
Новые триумвиры не пошли по стопам Цезаря, исповедовавшего принцип амнистии для соотечественников, участвовавших в гражданской войне на противной стороне. Эта политика милосердия привела к мартовским идам, когда прощенные Цезарем помпеянцы «отблагодарили» его за это хорошо отточенными кинжалами. Обжегшись на молоке, говорят, дуют на воду. Методы Суллы были надежнее, и поэтому уже в Болонье были составлены первые проскрипционные списки. Участники соглашения не щадили даже своих близких родственников: Лепид внес в список родного брата Павла, а Антоний своего дядю Луция лишь за то, что они под влиянием демагогических выступлений Цицерона голосовали в сенате за признание Антония и Лепида врагами народа.
В числе первых был и великий оратор. Говорят, что наш герой не хотел его смерти и лишь на третий день переговоров уступил нажиму Антония и согласился внести Цицерона в списки. Впрочем, проверить это не представлялось возможным даже современникам и древним историкам, потому что совещание проходило без свидетелей, между тремя парами глаз.
Аппиан пишет, что во время этих событий «в Риме происходили многочисленные грозные чудеса и знамения»: по форуму бегали волки, новорожденный ребенок стал говорить, статуи богов покрывались кровавым потом, слышалось бряцание оружие, молнии поражали храмы и так далее.
Были эти знамения в действительности или это обычный для античных историков мифологический подтекст реальных событий, сказать сейчас невозможно, но то, что вскоре в столице в образе хищных волков появились бряцающие оружием солдаты и стали вершить казни, это факт. Аппиан рисует яркие картины этой жестокой карательной кампании, когда приговоренных в первую очередь выдавали дети, хотевшие поскорей завладеть наследством, затем рабы и вольноотпущенники и лишь в последнюю очередь мужей своих выдавали жены. И здесь невозможно не согласиться с Плутархом, писавшим о триумвирах, развязавших эту кровавую вакханалию, что «они лишились от бешеной злобы способности мыслить по-человечески или, лучше сказать, показали, что нет зверя свирепее человека, совмещающего в себе дурные страсти и власть». Мотивируя обнародование списков людей, повергавшихся ограблению и казни, они говорили в манифесте, что это для того, чтобы раздраженные воины, которым «было дано утешение», не убивали невинных. Но солдаты зачастую «тешились» и над невинными, а внесенных в список отпускали на свободу, если те платили больше. Раб, выдавший господина, получал сорок тысяч сестерциев. У Аппиана описаны десятки историй, когда рабы становились в буквальном смысле хозяевами положения и не гнушались ничем, чтобы получить Иудину плату. Но приведены также примеры того, как жены спасали своих мужей, откупаясь драгоценностями и пряча их под крышей, как рабы переодевались своими хозяевами и гибли вместо них. Конечно, от этих репрессий бежали на Сицилию под крыло к Сексту Помпею или на Восток к Бруту и Кассию. Но лиц высшего сословия, сенаторов и всадников, погибло, по Аппиану, не так много, всего триста человек. Плутарх в жизнеописании Антония приводит ту же цифру, зато в биографиях Брута и Цицерона называет меньшую – двести человек. Так что к цифрам античных историков следует относиться осторожно. Наш герой во время этой вакханалии также совершал жестокие поступки, и в жизнеописании Августа Светоний приводит много имен, пострадавших непосредственно от его рук. В частности, претору Квинту Галлию, заподозренному в покушении на него, потому что пришел к нему для приветствия с мечом под одеждой (Светоний пишет, что под одеждой были таблички для письма, а не меч), он выколол глаза, затем страдальца пытали и казнили. Впрочем, Август это отрицал и говорил, что Галлия всего лишь посадили в тюрьму, а затем выслали из столицы, и погиб он при кораблекрушении. Также Октавиан якобы вносил в списки владельцев коринфских ваз, которые коллекционировал. Во всяком случае, Светоний утверждает, что в период репрессий на его статуе появилась надпись: «Отец мой ростовщик, а сам я вазовщик».
