Отойдя на небольшое расстояние, я свернула за первый попавшийся угол и бросилась на шоссе. Сильно билось сердце.
Там я подняла руку.
А сама пошла в направлении, обратном городу Калининграду.
Сколько я слышала историй о пропавших журналистах, которых или не находили никогда, или находили несколько месяцев спустя в психбольницах, потерявших память, исколотых, в ужасном виде.
Не говоря о том, что никто бы никогда не опубликовал мою статью. Калининград был сомнительным и больным местом в СССР.
Никакая машина не останавливалась.
Видимо, всем своим видом я демонстрировала нечто, посылала какой-то сигнал об опасности. Может быть, я старалась быть незаметной и в таких условиях ловила транспорт… Боялась «волг»? Не помню.
Сыну и матери без меня пришлось бы с голоду помирать. Я не могла исчезнуть.
Наконец, спустя много времени какие-то безопасные по виду красные «жигули» остановились. Дружелюбный молодой человек ехал в Ниду.
Границу с Литвой охраняли пограничники, проверявшие документы. Я и так весь этот путь просидела молча, а тут как окаменела. А вдруг им уже звонили?
Это же Советский Союз!
Но нашу машину они пропустили просто так.
Мы въехали в Литву, где никакая калининградская власть уже не действовала.
Я радостно простилась с водителем, нашла туристическую базу, там мне дали место в палатке. Уже было почти темно.
Я легла в сырую постель довольная и умиротворенная. Спаслась еще раз. Слава тебе Господи.
В лесу дико орала какая-то девушка.
Тем не менее, я заснула. Я убедила себя, что она орет по той же причине, по какой это бывает с мартовскими кошками. Да, крики были скорее победоносными. А то бы пришлось бежать звонить в милицию.
Дальше, осмотревши Ниду и закончив пьесу «Сырая нога» на застекленной веранде дома Томаса Манна (это на тот момент уже была гор. библиотека), я поехала в Клайпеду, где на прощание пообедала в ресторанчике на старом паруснике за огромные рубль двадцать, и ела самое вкусное в своей жизни, какие-то рулетики, заколотые деревянными шпильками (прощай, заграница!).
Но время моей поездки уже истекало. Прошла неделя. Надо было возвращаться.
Где я потом ни бывала, в каких красивых местах мира, — это гладкое шоссе, огромный чистый лес вокруг и россыпи земляники по опушкам, а потом Мадонна у храма над рекой всегда останутся у меня перед глазами как незаслуженное, даже обманом присвоенное счастье.
Русский турецкий словарь
этнографические записки
1. Слово «дурак»
Я сказала таксисту твердо:
— Дурак.
Он довольно кивнул и преданно остался стоять около меня, маленький, пузатенький, усатый, вылитый телеведущий Якубович, в половину первого ночи, при этом дело происходило мало того что в Турции, но еще и на забытом всеми островке в Эгейском море, в гостинице около стойки ночного портье.
«Дурак» было единственное на тот момент известное мне турецкое слово.
Каким образом я узнала это и еще несколько интересных слов и выражений, сейчас расскажу.
Я оказалась в Турции так же, как оказывалась во многих далеких местах, то есть меня туда пригласил театр. Вообще-то в городе, где есть такое заведение со сценой и кулисами, у драматурга всегда будет койка и кусок хлеба, тем более если в этом театре играется ваша пьеса.
Притом актеры сразу становятся поводырями, няньками, собеседниками на философские темы и учителями (язык, обычаи, география, немного математики, т. е. сколько миллионов турецких лир содержится в одном долларе, затем этнография — костюм, базар, туалет, религия, свадьбы, похороны, затем что люди едят на завтрак, положение женщины, образование, архитектура и многое другое, причем на все эти науки отводится четыре, допустим, дня).
Мои актрисы (главную звали Нихал) спросили у меня, хочу ли я посещать международный театральный фестиваль или есть другие планы. Фестиваль я сразу отвергла, я их видела-перевидела, при этом смотреть немецкий модернистский спектакль некоего Геббельса на турецком языке? Спасибо, девочки. На фестивалях обычно показывают что: минимум текста, желательно в режиме крика с пляжа в море, то и дело тьма, какие-то феерические вспышки, взрывы и дым, обязательная квази-этническая музыка, каждые пять минут проскок шеренги граждан во всем одинаковом с невозмутимо искаженными лицами, в руках палки, камни или ведра, потом те же участники заведут коллективные песнопения с непонятными словами и повзводно, пересекаясь, потекут по сценическому пространству, или же потащат, допустим, нечто похожее на автомобильный чехол и потом все в нем зароются, долгая будет история с дырами, возникновениями в них то одних, то других частей тела, а то все вместе высунут босые ноги (на фестивалях любят босое и голое). Знаем мы все это. Причем немногие зрители, пережившие данный спектакль, будут благожелательно хлопать, давая этим понять, что они тоже причастны. И это — маленькое счастье фестивалей. Ибо в домашних условиях на данное искусство зрителей не собрать, а критика сейчас такая, что им невыгодно хвалить. Как объяснили мне, хорошая рецензия интересна только родне и друзьям театра, а плохая интересна всем остальным. Поэтому у себя дома мастера стремятся к изолированности своего театра, идеал — зальчик на сто мест (вечная борьба за билеты, сцены у входа, знаменитые смирно стоят, недружественных критиков в шею), либо вообще не пускать никого и ничего не играть. Репетиции любовь моя, как воскликнул Эфрос. На репетиции ибо критика и зрители не допускаются.
Та же история в других видах искусства — непонятное не подлежит суду! Герметичность, закрытость обеспечивает защиту, и пока эти рыла разбираются в том, что навалял автор, идем быстро в другое место. Эти игры начинал еще Пикассо, неплохой художник и отец концепта, т. е. некоторой идеи, и научил, как быстро ее менять. Кстати, одна из примет такого искусства — его легко повторить. Немерено фалыдаков Кандинского и, допустим, Зверева.
Вот музыка — сочинить ее трудно, надо хотя бы нотную азбуку знать, но появился компьютер с его программами, и теперь я буду композитор-минималист, самое главное — это название опуса, к примеру, «Признаки делимости луны» (копирайт мой), и три минуты подряд я скажу первой скрипке пилить ноту фа (виолончель дает в это время соль-бемоль на полный смычок легато), в зале кашель, вывели астматика, — и наконец я разрешу пустить до тутти, и все разрешилось, люди вздохнули, астматик вернулся — да просто дайте мне оркестр, и все!
Далее, живопись. Что тут можно изобрести? Уже и какали после цветных клизм со стремянки на полотно 45 м. И сами художники голые лежали под стеклом, себя выставив. А нарисовать кувшинчик, чтобы не падал, — на это вообще вся жизнь уйдет… Мало того, скажут, вчерашний день и вообще, кувшинчик не похож. Но давайте построим в выставочном зале одной из стран ЕЭС русские места общего пользования (кухню уже показывали) в масштабе 1:1 — дайте мне какой-нибудь кунстхалле! До обморока у зрителей дойдет, если еще и тараканов отпустить на волю и не уклониться от демонстрации отложений мочевого камня на стенах сортира — голубое масло до отметки 1,5 м, дальше черта синим (масло), затем побелка с протечками (ржа аль фреско, мел), ремонт 17 лет как — да еще и при реальном запахе (если в анамнезе унитаза три поколения семьи алкоголиков). Да что там! А выставить в какой-нибудь арт-галерее туалет с Казанского вокзала! Или городской клозет Переславль-Залесского! Куда было не ступить ногой… А автовокзал в городе С, где вообще нет туалета! Дайте, дайте свершить инсталляцию и хеппенинг (ошалелые пассажиры автобуса Ярославль-Москва ищут в окрестностях кустик). И дайте посвятить эту инсталляцию Чехову! Чехов же все мечтал, что будет в России через сто лет!
