От Миши защиты ждать не приходилось. Миша обожал мать и, кажется даже, чувствовал какую-то вину за то, что женился, привел в их с мамой жизнь эту хорошенькую, надменную девушку с холодными глазами, да еще и – как выяснилось уже после свадьбы – без приданого!
Правда, через некоторое время после свадьбы Константин Леонардович, отец Ольги, успокоился немного, смирился с выбором дочери и начал помогать материально молодой семье. И даже принимал Мишу и Олю у себя. В письме к тетеньке М.П. Чеховой (от 8.05.1915 года) Михаил Чехов пишет уже, что «принят он здесь у Олиных родных чудесно». Так что вроде бы скандальная история закончилась благополучно, но… Увы. В письме – приписка: «Стремлюсь домой к маме, и если бы мне не было так хорошо у Олиных, то я давно погиб бы от тоски».
Скандальная история закончилась благополучно только для одной стороны – для Книпперов. Для Чеховых она продолжалась… Наталья Александровна считала, что денег, посылаемых Оле отцом, мало. Что ее замечательный, гениальный сыночек заслуживает большего. И продолжала грызть невестку в тайной надежде, что та не выдержит и сбежит, оставив их с сыном.
Будь Олечка воспитана иначе – она бы не выдержала. Но отец вбил в нее слишком суровые понятия о долге. Она вышла замуж – и теперь должна жить с мужем, невзирая ни на какие трудности. Она совершила опрометчивый поступок – и теперь должна расплачиваться. Сама. Должна. Должна… И она жила с Мишей и расплачивалась, расплачивалась за свою наивность и романтичность – каждый день, каждый час.
К тому же именно сейчас родителям было не до Оли с ее семейными проблемами – у них и собственных семейных проблем хватало! Потому что в хрупком, болезненном Леве взыграла вдруг некая дерзновенная отвага, и взмыла юношеская душа его на волне всеобщего патриотизма (тогда еще положение русской армии не было таким уж отчаянным) – и Лева сбежал на фронт.
Владимир Владимирович Книппер, двоюродный брат Ады, Оли и Левы, писал в своей книге «Пора галлюцинаций»: «Да, было так. В начале Первой мировой войны 16 лет от роду сын немцев бежит на фронт сражаться против немцев за вскормившую его землю. Леву насильно возвращают в Москву. Вопреки воле родителей он служит вольноопределяющимся в западной части, при первом удобном случае добивается отправки на фронт. Участвует в боях. Летом 1917 года Лева поступает в Орле в школу офицеров конной артиллерии».
Впрочем, пока еще Лева только сбежал на фронт и его еще не вернули, и дальнейшее развитие событий родные не могут даже предугадать, и мысли у них, и предположения о судьбе его – самые страшные. И не до Оли им, не до Оли… Ее своевольство и ее страдания – на фоне поступка Левы и его возможной печальной участи – кажутся родителям такой мелочью!
Это было худшее время в жизни Ольги Чеховой. Хуже уже не будет. Никогда.
«Михаил Чехов очень тяжело переживал расставание с Ольгой. «Помню, как, уходя, уже одетая, она, видя, как тяжело я переживаю разлуку, приласкала меня и сказала: «Какой ты некрасивый. Ну, прощай. Скоро забудешь». И, поцеловав меня дружески, ушла»».
Какие бы испытания ни спосылала ей судьба в ее будущей жизни, стоило вспомнить годы первого замужества – и все казалось простым, легким и преодолимым. Она так закалилась в эти три с половиной года, что ничто уже после не могло сломить ее: нищета, тяжелые утраты, опасность, болезни – она сможет выдержать все. Потому что уже смогла выдержать это: брак с Мишей Чеховым и тесное общение со свекровью.
Понимая, что победить неприязнь Натальи Александровны и Маши или как-то расположить их к себе невозможно, Олечка старалась как можно меньше бывать дома – особенно в отсутствие Миши – и стала посещать занятия в Первой художественной студии у Станиславского. Это был особенный мир, непохожий на мир внешний – мир, населенный особенными, необыкновенными людьми. И именно поэтому, погрузившись в жизнь этого особенного мира, можно было отрешиться от мира внешнего, забыть все то горестное, что ожидало ее по возвращении. Из книги Михаила Чехова «Путь актера»: «Зависти и интриг в МХТ не было. Станиславский и Немирович-Данченко приучили нас любить театр больше, чем собственную карьеру и выгоду. Но жажда играть была одинаково велика у всех. Пьес в театре шло сравнительно мало, и актеры не могли изжить вполне своей страсти к игре. Т.Х. Дейкарханова рассказывала мне, что даже Москвин, столько переигравший на своем веку, не был удовлетворен до конца и играл для себя. Он «хоронил» актеров и актрис МХТ, соглашавшихся на это. «Покойник» или «покойница» клались на стол, а Москвин служил панихиду, обливаясь слезами. Или он брал сделанный по его просьбе из картона маленький детский гробик, садился на извозчика и ездил по улицам Москвы, без шапки, крестясь и плача. Народ останавливался и тоже крестился».
Олечка посещала занятия студии в качестве вольнослушательницы, потому что актерского таланта тогда еще никто в ней не признавал и сама она не осмелилась бы держать экзамен. Но благом было для нее даже просто послушать споры о трактовке пьесы, того или иного образа, длящиеся порой до самой генеральной репетиции, просто посмотреть, как Константин Сергеевич Станиславский учит вживаться в роль. Он всегда требовал предельной концентрации и дисциплины. Вне зависимости от того, играл актер главную роль или был занят во второстепенной, в гримерную он должен был прибыть за час до спектакля. Чтобы успокоиться, расслабиться и – вжиться… Прямой переход: от улицы, извозчиков, повседневных проблем – к сценическому образу – Станиславский считал невозможным. За опоздания карал сурово: за первое – предупреждение, за второе – штраф пять рублей, за третье – штраф десять рублей, а если опоздания продолжаются – увольнение за «неуважение к группе». Впрочем, до этого ни разу не дошло. Кроме того, Станиславский считал, что каждый актер в студии должен попробовать себя и в других «театральных профессиях»: так, студийцы дежурили за кулисами, помогали помощнику режиссера, следили за реквизитом, участвовали в работе сценографа. И это – помимо уроков непосредственно «по специальности»: в частности, Ольга Чехова вспоминала пантомиму через ритмическую гимнастику и постановку дыхания, уроки музыки, лекции по истории театра и костюма… Когда пьеса оказывалась изучена «как следует», то есть «до последней точки», начинались многочисленные «живые прогоны», вызывавшие у некоторых нетерпеливцев – к коим, кстати, относилась и Олечка, – «горькое разочарование и взрывы отчаяния»: еще бы – ведь приходилось репетировать по 150–200 раз! Это бывало поистине мучительно. Чехова вспоминала, что одна из соучениц упала без сил прямо на сцене и заплакала: «Я больше не могу!» На что Станиславский холодно ответил: «Нет ничего, чего не мог бы актер – когда он талантлив. Если вы иного мнения, то поищите другую профессию». Сама Олечка частенько бывала «иного мнения», а потому и не помышляла всерьез о профессии актрисы. Впрочем, она еще не осознавала тогда, что по сути своей является актрисой кинематографической, а не театральной.
Спустя два года после описываемых событий – в 1916 году – величайшая актриса немого кино ослепительная Вера Холодная откажется от чести играть у Станиславского в «Грозе»: именно потому, что ей покажутся невыносимо скучны бесконечные репетиции и следующие за ними бесконечные представления одного и того же спектакля… Куда как интереснее работа в кино: в январе играть графиню, в феврале – рыбачку, в марте – монашку, и к тому же – самой видеть плоды своего труда на экране! Совсем скоро и Ольга Чехова познает эту радость…
