Но и Леонов в 1954 году был куда более весомой персоной, чем в тридцатые, и для того, чтобы свалить дважды орденоносца, лауреата Сталинской премии, депутата Верховного Совета и Моссовета, нужны были серьёзные усилия.
Критика, публикуемая на роман, была хоть и не огульно ругательной, как в прежние времена, но с эдакими значительными оговорочками, видными уже по заглавиям: «Недостатки яркого, большого произведения» («Литературная газета» за март 1954 года), «Большая удача — большие требования» (опять же «Литературная газета», но за апрель того же года).
Статьи строились по несколько иным принципам, чем ранее. Клеветником и бездарностью такого видного литератора называть уже было неприлично, посему зачины публикаций самые благостные: да, большой писатель, да, взлёт творческой мысли, да, охват и глубина… А потом понемногу начинается. Многих критиков беспокоил, например, образ Поли, которая, как мы помним, отца своего, лесного профессора Вихрова, заочно ненавидела.
«Разве не странно, — задаётся вопросом обозреватель „Литературной газеты“ Антон Тарасенков, — что лишь по одной журнальной трескотне Грацианского, подвергавшего книги её отца лихой „проработке“, в сознании Поли укрепилась мысль, будто он, её отец, — негодяй и тайный враг советской власти?»
О том же самом задумается критик Марк Щеглов — его статья будет опубликована в пятой книжке «Нового мира» за 1954 год. И тот же вопрос позже поднимет критик Михаил Лобанов, который дебютирует в литературе с доныне небезынтересной книгой «„Русский лес“ Леонида Леонова».
Объединяет всех названных одно — это были молодые люди, родившиеся в середине 1920-х. В 1932 году Леонов на одном из писательских собраний говорил, что он не может описывать девушку, донёсшую на своего отца, до тех пор, пока сам себе не объяснит, как она это делает, зачем, что в душе её творится.
Доносительство, отказ от родителей — это был, прямо скажем, вопрос, стоявший тогда на повестке дня всей страны: тотальная классовая борьба зашла и в сферу семьи.
Но вот только критики Леонова в начале тридцатых были малыми детьми — им это не запало в душу так остро, как писателю!
Поэтому Марк Щеглов так удивляется созданной в романе Леонова атмосфере взаимной подозрительности и ненависти. «Поля изощряет свои следовательские способности, — пишет он, — постепенно в методичный разбор дела Грацианского-Вихрова втягивается и Варя; тётка Таиса подглядывает за Грацианским в щёлочку, придя с мирным поручением передать ему вновь вышедшую книгу Вихрова; Грацианский выслеживает Вихрова; Крайнов подозревает Грацианского…» и т. д. и т. п.
Причём, на наш взгляд, Леонов в «Русском лесе» не ставил целью добиться именно этого эффекта — но и здесь его добился. И ведь как раз в том, что ему ставили на вид, прав был и точен!
Жаль, молодые критики не ведали о том. Но и даже если бы они сами застали те времена, едва ли кому-то из советских критиков пришло бы в голову похвалить писателя за то, что он ненароком продемонстрировал одну из жутких гримас эпохи.
Были в критике и привычные обвинения Леонова в сгущении красок и создании атмосферы мрачности, в странном понимании «советского гуманизма».
В майской «Литературной газете» 1954 года было опубликовано письмо в редакцию Б. Корсунской, чертёжницы, которая не без удивления писала: «…даже и видение грядущих веков Леонов почему-то окрашивает в „Русском лесе“ в сумеречные тона вечерней негаснущей полоски неба. Так возрождаются в новой книге мотивы „Соти“».
Б. Корсунская, по-видимому, не читала «Необыкновенных рассказов о мужиках» и романа «Вор», тогда бы ей не было так удивительно.
«Ещё не все леса сняты с „Русского леса“, — продолжает читательница, — ещё дают себя чувствовать колебания автора в трактовке отдельных положений, поворотов, а подчас и целых образов. Ещё недостаточно чётко и выразительно проступают основные линии, создающие благородный, гармоничный и одухотворённый облик всего здания. Так, например, мы слишком мало узнаём о Крайнове, ближе всех героев стоящем к революционному движению в России».
Может быть, и благо для Леонова, что не дожил Сталин до публикации романа и, по своему обыкновению, не прочёл его; серьёзных упрёков в недостаточном освещении «руководящей роли партии» ему было бы не избежать. Достаточно вспомнить, как всего несколько лет назад была разгромлена первая редакция фадеевской «Молодой гвардии» на тех же основаниях. А у Леонова вообще чёрт знает что творится: десятилетиями натуральные вредители мучают прогрессивного лесовода, ставшего к тому же ещё и коммунистом, — а партия о том и знать не знает, и ведать не ведает. И наказывает Грацианского не её мудрая и карающая длань, а сам он идёт топиться в проруби.
Что до упомянутого коммуниста Крайнова, то и в его облике Леонов отдельно отмечает почему-то «ледяной блеск», — и этот «лёд» ставит Леонову на вид критик Марк Щеглов, автор «новомировской» публикации о «Русском лесе».
Щеглов отдельно останавливается на мотивах «гуманистического холода» в романе.
«Какие холодно-рассудочные, бессердечные слова и образы рождаются у юных девушек — у той же Поли Вихровой и её подруги Вари Чернецовой…» — удивляется критик. Слишком ледяным и мучительным видится Леонову, по мнению Щеглова, восхождение к человеческому счастью и сам прогресс.
Щеглов в продолжение темы приводит в своей статье стихи, сочинённые женихом Поли и ей самой однажды продекламированные вслух: «…но с этой стремнины холодной / никто ещё не сходил / назад, в колыбель, в первородный, / привычный и тёплый ил».
«Нам представляется довольно отталкивающим этот странный оптимизм и это странное человеколюбие, — пишет Щеглов, замечательно метко подметивший пессимистические леоновские воззрения о человечестве. — Холодно-холодно от ледниковой чистоты и ясности, к которым подчас поднимает своих героинь Леонид Леонов из „привычного и тёплого ила“ (каким кажется им, вероятно, всё обыкновенное, человеческое)».
Да это не героиням Леонова так кажется! Это его потайная философия дала в романе неожиданный отсвет.
Едва ли не впервые за всю творческую жизнь Леонова замечания критиков по стилистике «Русского леса» кажутся нам достаточно обоснованными.
«…случается, — отмечает Антон Тарасенков, — риторика увлекает Л. Леонова в свои мнимо-красивые „бездны“, и тогда его герои, да и он сам, начинают выражаться так выспренне, так завихрённо-умственно и так „красиво“, что, право, теряется реальное представление о месте действия и характере персонажей».
Но на самые больные места Леонову наступает опять же Щеглов — и в данном случае писатель наверняка знал, что критик прав.
Щеглов усомнился в том, что Грацианского нужно было делать хоть и случайным, но всё ж таки провокатором и сотрудником охранки. Грацианский, по Леонову, не укоренён в советской действительности, а является неким атавизмом «проклятого прошлого»: и именно это кажется Щеглову надуманным и ложным.
И с ним ой как трудно поспорить. В защиту писателя можно сказать лишь, что он спасал книгу, спасал тему — и сделать отрицательного героя типичным советским профессором никак не мог.
