Никакой романтики. Всё просто и ясно.
«По мучительным болям в челюсти, — рассказывал про свои беды Рене Кайе, — я скоро понял, что, наверное, заболел цингой. Нёбо постоянно кровоточило, иногда я выплевывал целые кусочки кости. Я жестоко страдал. Временами боли так страшно усиливались, что я опасался, как бы они не повлияли на мой мозг…»
Зато 20 апреля 1828 года Рене Кайе вступил в загадочный африканский город Тимбукту.
«Когда я оказался в Тимбукту, — писал он, — в этом городе — предмете устремлений стольких европейских исследователей, меня охватило чувство невыразимой гордости. Ничему и никогда в жизни я так не радовался. Однако мне приходилось сдерживаться и скрывать свои переживания (в этом трудном путешествии француз выдавал себя за мавра. — Г. П.). На первый взгляд Тимбукту — это просто жалкое скопление плохо построенных глинобитных домов. В какую сторону ни взглянешь, только и видишь равнину, покрытую сыпучими песками, желтовато-бурую и совершенно бесплодную. Небо на горизонте светло-красное, в природе разлита печаль, царит тишина: не слышно птичьего пения. Но было что-то необычное и внушительное в городе, возникшем среди голых песков, и я невольно восхищался трудом тех, кто его основал…»
Сыпучие пески…
Светло-красное небо…
Печаль, разлитая в природе…
Жюль Верн подмечал каждую деталь.
Инстинктом художника он чувствовал за словами отчетов какую-то особенную, никем еще не разгаданную волшебную глубину. Он внимательно вчитывался в каждое слово. Он еще не знал точно, зачем ему все это, но чувствовал — надо… понадобится… Каким-то образом музыка, и прежде так часто звучавшая в его душе, начинала менять тональность. Всё самое интересное, всё, обратившее на себя внимание, он заносил в самодельные тетрадки своей картотеки. Теперь чего только в ней не было! И маршруты далеких плаваний, географические и научные открытия, новинки техники, схематические карты плохо изученных земель. Даже заметки о том, как будут выглядеть города будущего, там были…
34
Онорину Жюль честно предупредил, что утренние часы всегда будут отдаваться литературным занятиям.
— Это принесет нам деньги?
Он честно ответил:
— Нет.
Веру в быстрый успех он успел подрастерять.
Но работал. Каждое утро работал. Онорина же вставала около семи.
В своих привычках и вкусах Онорина оказалась такой же последовательной, как и муж. Что бы в мире ни происходило, какие бы события ни волновали Париж или заморские территории, завтрак в уютной маленькой столовой (она служила Жюлю Верну и кабинетом) подавался ровно в девять. Пуста домашняя касса или нет, есть лишний франк или нет, — обход бутиков и модных лавок входил в число главных развлечений Онорины. А Жюль пил свой кофе (всегда превосходный), просматривал свежие газеты и слушал болтовню жены, которая обо всем знала намного больше, чем любая самая информированная газета…
Около десяти Жюль Верн отправлялся на биржу.
В конторе брокера Эггли он сразу попадал в финансовый шторм, иначе это не назовешь. В 1857 году во Франции, а потом почти во всей Европе разразился мощный экономический кризис. Неудачные попытки отдельных биржевиков выправить положение собственными силами только ухудшали ситуацию. Газеты полнились тревожными новостями. Писали об ужасном восстании в Индии. Это, конечно, больше касалось Англии, но французские корабли тоже плавают по океанам, в том числе и у берегов Индии. В Китае длились «опиумные войны». Одна за другой назначались военные экспедиции в Японию, Аннам, Мексику, Сирию. Успех или неуспех на далеких азиатских и африканских рынках незамедлительно отражался на курсе ценных бумаг. Банковский работник Жюль Верн обязан был тщательно следить за колебаниями ценных бумаг, за состоянием дел иностранных казначейств, за прибылями отечественной промышленности, французских железных дорог, торгового флота. Но даже на бирже существовали тихие уголки, где всегда можно было обменяться с друзьями свежими литературными новостями, посмеяться над карикатурами в газетах. В определенное время под колоннадой собирались Шарль Валю, бывший сотрудник журнала «Семейный альманах», Дюкенель, мечтавший стать директором театра Шатле (мечта его сбудется), Филипп Жиль, сменивший Жюля Верна в «Лирическом театре»; через пять-десять минут к ним присоединялись пианист Делиу, романист Фейдо и еще такие же отъявленные «финансисты», — неудачниками себя, впрочем, не считавшие.
Сквозь трещины каменных плит прорастала трава. Колонны нагревались на солнце.
«Мертвый город застыл в глазах, давай завоюем себе новые земли!» — такие песенки распевали тогда во всех кабачках Латинского квартала. Созданный в 1831 году французский Иностранный легион рос, утверждался. Любой француз, отвечавший определенным физическим кондициям, мог отправиться в заморские территории — подальше от скуки и безденежья.
«Мы печатаем шаг, мы хотим прочесать дальние страны!»
Брат Поль, морской офицер, плавающий по далеким морям, не раз слышал такие распевы. «Отправляйся-ка, парень, отправляйся на поиски незнакомого цветка в дальние страны, лежащие там, за океаном». Поль не раз бывал в заморских владениях Франции. «Пусть дрожат те, кому хотелось бы остановить тебя!»
Легион — наше отечество. Легион поет только свои песни.
«Кровяная колбаса! Колбаса для эльзасцев, швейцарцев, лотарингцев…»
Le Boudin (кровяная колбаса) — синее шерстяное одеяло, символ легиона, его носят легионеры на своем ранце. «Легион — это Тонкий. Легион — это Аннам! Легион — это Сенегал! Le Boudin! Кровяная колбаса! Лихорадка и огонь…» У легионеров даже темп маршировки был другой. Обычные армейские подразделения маршируют со скоростью 120 шагов в минуту, в легионе — только 88. В песках больше не сделаешь. Целый месяц газеты восторженно обсуждали историю о том, как некий удачливый французский консул на свой страх и риск купил у султана Сомали целый городок вместе с жителями. Казалось, сама Земля каждый день стремительно расширяется. Немудрено, что любопытные постоянно торчали в книжных лавках.
— У вас есть новые географические карты?
— Придется подождать. Но они уже печатаются.
По воскресеньям Жюль с удовольствием водил Онорину и падчериц в зоологический сад.
— Ой, какое удивительное животное! — Онорина не находила слов.
— Это окапи, — солидно и со знанием дела пояснял Жюль.
— А это что такое? Что это за птица?
— Это ехидна. Просто у этого животного, как у птиц, клюв.
Онорина смотрела на мужа чуть ли не с испугом. Мало того что он знал всех этих ужасных актеров и поэтов Монмартра, этих придурков, грубиянов, алкоголиков, теряющих время за «зеленой колдуньей», этих падших девок, строящих из себя нежных фей, — Жюль вообще знал имена всему. Зверям, травам, птицам, рыбам, насекомым, планетам, морям, островам, звездам. Разговаривать с Жюлем было страшно: знакомые слова у Онорины быстро заканчивались, а у Жюля таких проблем не было, он продолжал и продолжал говорить. Со звезд переходил на рыб, с рыб на птиц и на необыкновенных животных, с Фламмариона на Ламарка, с Магеллана на Ливингстона, а когда Онорина совсем теряла нить рассуждений, вдруг вспоминал о любимом Александре Дюма-отце. Это имя успокаивало Онорину. Ода, Дюма! Конечно, Дюма! Человек-праздник! Его читают даже белошвейки!
