Даже дорога, по которой Мишель Дюфренуа идет к своей любви, в деталях совпадает с другой привычной дорогой, по которой Жюль Верн не раз добирался до Аньера. «Поезд поднялся по бульвару Малерб, оставил справа тяжеловесную церковь Святого Августина, слева — парк Монсо и остановился на станции, названной Аньерскими воротами…»
Наверное, Жюль не раз представлял радость Эстель.
Выпустить долгожданную книгу! Вложить ее в любимые руки!
Горечь, испытанная при чтении холодного письма, полученного от издателя, была невероятна. Она обожгла Верна. Эта горечь переросла в боль, стала втройне тяжелее, когда Эстель ушла из жизни, так и не увидев роман «Париж в XX веке» изданным. Единственным утешением для Жюля оставалось помнить о ней.
И он помнил. В той или иной мере Эстель возникала позже в таких его романах, как «Плавучий город», «Замок в Карпатах», а их общая дочь Мари послужила прототипом чудесной героини романа «Невидимая невеста» («Тайна Вильгельма Шторица»), изданного уже после смерти писателя.
8
«Вы даже о литературе рассуждаете как незрелый светский человек, который лишь слегка прикоснулся к ней и со странным удовлетворением открывает для себя то, что для всех уже давным-давно является общим местом…»
До Жюля Верна слишком поздно дошло, что история французской литературы вовсе не была Этцелю чужой, более того, многие известные писатели и поэты были его личными друзьями. Как он мог отнестись к таким вот пассажам?
«К 1978 году, предсказал Стендаль, Вольтер превратится во второго Вуатюра, и полуидиоты сделают из него своего божка. К счастью, Стендаль возлагал слишком большие надежды на будущие поколения. Полуидиоты? Да нет же, совсем нет! К 1978 году не осталось никого, кроме полных идиотов! Оставаясь в рамках этой нашей метафоры, я бы сказал, что Вольтер был всего лишь кабинетным генералом, он давал сражения, не покидая своей комнаты и ничем особенно не рискуя. Его ирония, в общем-то, оказалась не таким уж опасным оружием, чаще всего она била мимо цели, и люди, якобы убитые им, жили дольше, чем сам автор…»
Сам тон оценок казался Этцелю абсолютно неприемлемым.
Жан Жак Руссо (взгляд из XX века. — Г. П.): «генерал Республики в сабо, без эполет и вышитых сюртуков!»
Бомарше — «восторженный стрелок авангарда».
Шатобриана Жюль Верн укорил тем, что «Воспоминания с того света» не спасли его от полного забвения потомков.
А далее — Вернарден де Сен-Пьер, чей роман «Поль и Виржиния» вряд ли мог в будущем кого-то тронуть. «Сегодня Поль был бы банкиром и выжимал все соки из своих служащих, а Виржиния просто вышла бы замуж за удачливого фабриканта рессор для локомотивов».
А далее — месье де Талейран, который, наверное, и в аду займется своей дипломатией. И Альфред де Мюссе — с гитарой, на которой давно невозможно играть. И мэтр Виктор Гюго, как всегда, яростно и бесцельно размахивающий знаменем романтизма. «Никогда еще человеческая мысль не сплавлялась так плотно, как в голове этого человека — в странном тигле, способном выдержать самые высокие температуры. Полное собрание его сочинений выдержало семьдесят пять изданий, но и он давно забыт, забыт навсегда».
Бальзак? Нравы, описанные им, отвратительны.
Александр Дюма-отец? О да, конечно! «Мюрат словесности!»
К своему учителю Жюль Верн проявил все-таки некоторую снисходительность.
«Александр Дюма-отец был увлекательным рассказчиком. Щедрая природа позволила ему без ущерба для себя растрачивать свой талант, ум, красноречие, пыл, задор, свою физическую силу. Он без всякой пощады попирал Францию, Испанию, Италию, берега Рейна, Швейцарию, Алжир, Кавказ! Наверное, он написал бы и четырехтысячный свой том, если бы не отравился в расцвете лет блюдом, которое сам изобрел».
В лихом романе Жюля Верна досталось всем и каждому.
Жюль Жанен — «критик, сочинявший латинские стихи на полях газет».
Гозлан — «гусарский капитан».
Проспер Мериме — «генерал от прихожей».
Сент-Бёв — «помощник военного интенданта».
Араго — «ученый офицер саперных войск, сумевший устроиться так, что все простили ему его ученость».
Луи Вейо — «самый непоколебимый приверженец Римской церкви». Однако, к великому своему изумлению, он умер отлученным.
И вообще все эти Ассолланы, Флоберы, Бодлеры, Парадоли, Шолли — всего лишь молодчики, на которых волей-неволей приходилось обращать внимание, потому что «они постоянно стремились палить вам по ногам».
9
Этцель не мог принять таких оценок.
Для него Виктор Гюго, Оноре де Бальзак, Жорж Санд, Альфред Мюссе были его близкими друзьями. Он издавал их труды, он спорил с ними, пил вино, обсуждал новости. Он никак не мог согласиться с оценками Жюля Верна. Они его возмущали. Что за нелепые неологизмы?! — негодовал Этцель. — «Торчат, как шлагбаумы, походят на словечки Фурье».
Что за диалоги?! — «Неестественно длинные, они везде кажутся нарочитыми. Может, мой друг, такой прием прошел бы у Дюма, но у Вас это не получается».
А стиль? — «Журналистика самого низкого пошиба».
А герои? — «Этот Мишель Дюфренуа с его стихами — просто глупый индюк».
А обзор литературы XIX века? — «Я нахожу его злым, наивным и необдуманным».
Главный герой — глуп, тетка героя — пародийно практична, дядя — вызывающе алчен.
«Не роман, а водевиль для провинциальной сцены!»
Сравнение с водевилем добило Жюля Верна. Ведь он писал о другом.
Он вкладывал в роман всю душу. Роман должен был стать истинным откровением.
«Мишель поднимался выше и выше, пока за кипарисами неожиданно не открылся Париж. Вдали — Мон-Валерьен, направо — Монмартр, все еще ожидавший своего Парфенона, который афиняне обязательно воздвигли бы на этом акрополе, налево — Пантеон, собор Парижской Богоматери, Святая Часовня, Инвалиды, а еще дальше — маяк Гренельского порта, вздымавший свой острый шпиль на высоту пятисот футов. Широко громоздились сотни тысяч домов, торчали окутанные дымом трубы десяти тысяч заводов. А прямо под ногами раскинулось нижнее кладбище. Сверху скопления могил выглядели небольшими городами со своими улицами, площадями, домами, вывесками, церквями и соборами — последними пристанищами самых тщеславных. И над ними высоко раскачивались несущие громоотводы, воздушные шары, лишавшие молнию любого шанса поразить беззащитные дома. Мишель ощутил страстное желание обрезать канаты, удерживавшие линию воздушных шаров, и открыть город все сметающему на пути огненному потопу.
— О Париж! — вскричал он, полный гнева и отчаяния.
— О Люси, — прошептал он, теряя сознание и падая в снег».
10
На долгие десятилетия «Париж в XX веке» лег в стол писателя.
