Некоторая заминка произошла с “Веселым приключением” (“Прожектор”) и сборником “О чем пел соловей”, но потом стало очевидным, что там очень тонко, сквозь общий язык сентиментальных повестей, сквозит то же презрение к мещанской тине и остро высмеивается заезженный шаблон “изящной литературы”.
“Сентиментальные повести” были поняты, и теперь, читая какой-нибудь роман, поневоле замечаешь эти шаблоны, выведенные вами.
Почему ваше имя знакомо всем, даже в среде с низким культурным уровнем, не говоря уже про более развитых рабочих и интеллигенцию?
Почему даже меланхолический человек при упоминании имени Зощенко оживляется? Почему на человека, не слышавшего о вас, смотрят с сожалением? Объясняется это тем же простым стилем, общепонятностью и вообще тем, чего безуспешно добиваются современные авторы юмористических рассказов. Ведь иногда, читая ваш рассказ, смеешься не всему рассказу в целом, а одному удачно подобранному слову или фразе.
В этом-то и сила, это-то и заставляет внимательнейшим образом, следя за каждым словом, читать ваши рассказы. Это не хвала вашему достижению, это подтверждение факта.
Смешно читать некоторых авторов, вроде… и некоторых других, которые, рабски копируя вас, не замечают того, что получается сплошная ерунда и сюсюканье, или же замечают, но думают, что “публика — дура, не поймет” — выражаясь вашей фразой. Но публика понимает, и каждый читавший вас определенно заявляет, что написано “под Зощенко”.
Так же обидно становится, когда выступающий артист коверкает ваши рассказы, руководясь тем же непониманием публики-дуры, делая их топорными и лишая тончайшего юмора пошлой отсебятиной. Единственный хороший исполнитель ваших рассказов — это Ильинский: этот передает их слово в слово. Мы ни за что не будем слушать их в исполнении Вл. Хенкина и других, которые перевирают текст и допускают отсебятину.
Это в Москве. А что делает из ваших рассказов провинциальная халтура! Искренне приходится сожалеть, что нельзя им запретить делать это.
Дорогой товарищ Зощенко! Разрешите попросить вас ответить на такой пустяковый по виду, но очень взволновавший нас вопрос: с целью ли было вставлено вами слово “зануда” в рассказе “Каторга” или же вы не совсем понимаете это слово. Оно уличное, позорное для женщины и звучит так же, как и проститутка.
Мы по этому поводу много спорили, среди нас есть несколько рабкоров, которые утверждают, что это недоразумение и что у вас раньше подобного нигде не встречалось, даже в таком рассказе, как “Лялька Пятьдесят”, где другой бы автор насажал черт знает сколько разной похабщины.
Другие же уверяют, что вы это сделали с целью, следуя примеру некоторых своих собратьев по перу.
Мы очень просим ответить на этот вопрос.
Еще просим: нельзя ли как-нибудь устроить хотя бы в центре, чтобы ваши рассказы не подвергались извращению при исполнении их некоторыми московскими артистами. (Хенкин отлично читает мои рассказы, однако к тексту он, действительно, относится несколько небрежно. — М. З.)
Мы назовем вам их имена, и вы подействуйте на них письмом, как автор.
Ей-богу, уж очень обидно становится, когда знаешь каждый ваш рассказ почти наизусть и вдруг слышишь, как его коверкают.
Не подумайте, прочитав наше письмо, что это простой грошовый интерес вами. Это не так! Вами интересуются люди из среды массового читателя и, надеемся, не чуждые вам.
Сообщите также, пожалуйста, ваше отчество и домашний адрес.
Ждем ответа.
Наш адрес: Москва, Курбатовский пер., д. № 28. Общежитие рабочих М. Б.-Б. ж. д.».
Зощенко особо выделяет это письмо:
«Это исключительно неглупое и интересное письмо. Правда, оно мне льстит. Но я стараюсь быть выше каких-то своих корыстных ощущений и оцениваю это письмо беспристрастно.
Письмо замечательно интересное. Я несколько раз читал его и только диву давался — откуда взялись такие наблюдательные критики.
Я послал им обширное письмо, в котором, кроме всего прочего, написал о происхождении злополучного слова “зануда”.
Прежде всего я коснулся ругани вообще. Я написал, что нельзя абсолютно изгонять бранные слова из литературы. Надо прежде изменить быт. Надо перестать ругаться. И тогда литература сама выкинет все прискорбные слова. А иначе получится сильное несоответствие между литературой и бытом.
Волей-неволей иногда приходится допускать в рассказах бранные и грубые слова. Лично я делаю это в самом крайнем случае.
Что же касается нашего злополучного слова, то оно как раз не имеет особо бранного значения. Слово “зануда”, несомненно, происходит от слов — нуда, нудный, нудить. Так что оно имеет более обширное значение, чем предполагают мои корреспонденты.
В частности же, этим словом называется также и проститутка, та женщина, которая пристает, надоедает, нудит. Только зазорного в этом слове ничего нету.
Слово совершенно литературное».
И далее Зощенко снова приводит доказательство того, как тесно его творчество связано с жизнью — и как ему верят, надеются на него в самых критических ситуациях:
«Это письмо мне послужило темой для небольшого рассказа-фельетона “Поэт и лошадь”.
Рассказ помещен в сборнике “Над кем смеетесь”.
Должен сказать, что письмо написано страшно безграмотно и неуклюже, хотя автор письма — “старый газетный работник” — так подписана жалоба.
Письмо несомненно написано в минуту сильного душевного волнения».
Что же — оценим:
«14 июня 1927. Не зная, как обратиться к тов. Зощенко, беру на себя решимость беспокоить Вас, тов. редактор, с тем, что если материал подходящий — Вы дадите ему данную тему, явившуюся из жизни.
Проходя 14/6–27 в Детском Селе по улице Белобородова уг. Колпинской, мимо дома, где жил А.С. Пушкин, о чем гласит и прибитая к дому надпись, — я неоднократно наблюдала в небольшом палисадничке с зеленью, окружающем этот прелестный домик, — рабочую лошадь, которая, не будучи даже стреножена, бродила под окнами и ломала и объедала всю молоденькую зелень распускающихся кустов жимолости и сирени, между тем, как позади домика имеется зеленая лужайка и даже деревья, к которым можно было бы привязать эту лошадь, предоставив ей траву, вместо веток сирени и вламывания в кусты.
В означенный день 14/6 — с. г. я проходила с представителями музыкального мира опять мимо этого дома, и мы решили узнать, почему такая заброшенность в памятнике старины, которую теперь чтит вся Россия. Оказалось, что дома был даже сам заведующий домиком и на мой вопрос о лошади сказал, что кусты выросли после А.С. Пушкина и что лошадь дом не ест. А если ломает кусты и грязнит перед окнами (из которых тысячи экскурсантов любуются теми видами, которыми любовался и А.С. Пушкин), то это ничего не значит; ибо лошадь животное очень полезное, а на следующее возражение, что полезное животное можно привязать на втором плане к дереву, на траву, начал сыпать отборными выражениями до тех пор, пока я заявила, что я представитель литературы, т. е. прессы, — он тогда сказал, что много, мол, их тут шляется, а я благодарность имею за сохранение дома.
