Несомненно, однако, и сходство Зощенко с другим гигантом русской литературы — Гоголем: малороссийское происхождение, меланхолия… Не случайно Ольга Форш выводит его в романе «Сумасшедший корабль» под псевдонимом Гоголенко. Можно сказать, что у Зощенко прослеживаются две линии. Для «денди», подобных Пушкину и Лермонтову, свойственно создание образов «лишних людей» (Онегин, Печорин), а для Гоголя и Зощенко характерны «маленькие люди» — Акакий Акакиевич и персонажи зощенковских рассказов. Однако в «Сентиментальных повестях» и последующих у Зощенко появляются портреты «лишних людей»: прапорщик, ставший ретушером, — Володин, бывший денди, ставший нищим, — Мишель Синягин. Это — пророческие «автопортреты» Зощенко, сублимация его тревог — к сожалению, сбывшихся: ему, в конце концов, после десятилетий успеха пришлось зарабатывать на жизнь вырезанием стелек.
Ну а пока… Зощенко, конечно, не Лютик — но производить роскошное впечатление на молодых неискушенных красавиц умел и любил. В нем, несомненно, было что-то магическое. Вот признание одной из поклонниц:
«Во внешности Михаила Зощенко и манере себя держать было что-то такое, что сводило с ума многих женщин. Он не был похож на роковых кинокрасавцев, но его лицо, по словам знакомых, было освещено экзотическим закатом — писатель уверял, что ведет свое происхождение от итальянского зодчего, работавшего в России и на Украине… его смугловатое лицо привлекало какой-то старомодной мужской красотой. Маленький рот с белыми ровными зубами, темно-карие задумчивые глаза. Маленькие руки. Волосы расчесаны на безукоризненный пробор. Деликатность и твердость, скорбность и замкнутость соединялись в его облике. Передвигался он неторопливо и осторожно, точно боясь расплескать себя. Чинность его и холодок можно было принять за высокомерие и даже вызов».
А вот воспоминания уже упоминавшейся Нины Лекаренко-Носкович, в пору их встречи начинающей художницы:
«Красивое смуглое лицо, темные глаза с поволокой… Невысокий и очень изящный человек. Все в нем вызывало во мне чувство уважения и восхищения. Он был всегда хорошо одет. В его одежде не было вызывающего щегольства, ничего не выглядело с иголочки, даже галстук, но все было очень хорошо сшито и прекрасно смотрелось…
Познакомились мы, когда мне было восемнадцать лет. Я училась на графическом факультете Академии художеств, на отделении газеты, журнала и детской книги. На втором курсе меня направили на практику в редакцию “Бегемота”… Меня пригласили на обсуждение очередного номера журнала, где решалось художественное оформление и подписи к рисункам. Из литераторов присутствовали А. Флит и Михаил Михайлович Зощенко. Зощенко сидел на одном из редакционных столов, положив ногу на ногу.
С этого собрания Михаил Михайлович пошел меня провожать, и так началась наша семилетняя дружба, прервавшаяся трагическим поворотом моей судьбы и никак не заслуженной бедой Зощенко.
С концом моей практики журнал “Бегемот” закрылся… Но дружба моя с Михаилом Михайловичем не кончилась.
Я думаю, ему было забавно и интересно знакомить меня, еще почти девочку, с недоступными и неизвестными мне ранее очень приятными сторонами жизни. Михаил Михайлович был первым мужчиной, пригласившим меня в “Асторию” поужинать.
Помню, мы угощались котлетками “минути”. Такого теперь не бывает. Это были котлеты из рябчиков, из каждой торчала рябчиковая ножка с коготками. Было ли вино, не помню. Два молодых негра в белых атласных костюмах с пестрыми поясами плясали между столиками в ярких лучах прожекторов. Очень был запоминающийся вечер. Как можно в восемнадцать лет не восхищаться такими радостями и тем, кто их доставляет? А доставлявший радости был на редкость добр и мягок в обращении — я не помню в его поведении ни одного “фо па” <от фр. faux pas — оплошность, неловкость>, ничего похожего на малейшую бестактность, ничего, в чем был бы хоть малый оттенок грубости. И тем не менее это был чисто мужской и мужественный характер…
У меня сохранилось несколько писем, написанных Михаилом Михайловичем в тяжкие периоды неврастении, когда ему никого не хотелось видеть и ни с кем общаться.
Привожу характерные цитаты.
Лето 1929 года:
“Нахожусь в некоторой меланхолии, а потому не позвонил, как собирался.
Не браните нас, дорогая душечка, — мы и сами не рады, что снова нас посетила хандра…
Просьба не забыть нас в нашей немощной старости”.
Из другого письма, 1931 года:
“Я было согласился на свой вечер в Политехническом институте (Москва), но в последний момент струсил и отказался.
Не то чтобы струсил, но уж очень не люблю на публику выходить, смотреть будут, а я мрачноватый, и вообще нехорошо как-то”.
12 января 1931 года:
“Я много работал это время и по этой причине очень похудел, пожелтел и подурнел”.
Надо сказать, что, выбравшись из очередного нервного спада, Михаил Михайлович очень хотел выглядеть получше и свежее, запудривал усилившуюся на лице желтизну и чуть-чуть подкрашивал губы…
Если кто-то Михаилу Михайловичу не нравился, он говорил: “Я не могу видеть вокруг себя этого человека”. Но если кто-то был ему мил, он был всегда очень приветлив и, мне думается, боялся обидеть небрежением».
Кроме писем, написанных Михаилом Зощенко Нине Лекаренко-Носкович в моменты депрессии и опубликованных, есть еще несколько писем неопубликованных. Дочь Лекаренко-Носкович, Нина Романовна Либерман, не хочет их публиковать, разрешила в них только заглянуть. Да — письма сугубо личные, весьма эмоциональные. Нина Романовна разрешила лишь подробно рассказать о письме Зощенко ее маме от 1 мая 1937 года — оно приведено выше. И это письмо хранится в этой семье с особенной гордостью, как самая ценная реликвия!
Горюя о том, что неизданные письма Зощенко так и остались в красивом «бюваре», я тем не менее уходил из этого дома вдохновленный: дом этот хранит память прошедших лет — на стенах работы знаменитого художника Рудакова, портрет юной Лекаренко, книга Зощенко с дарственной надписью… Есть в нашем городе такие дома, где память о Зощенко, о той эпохе еще жива.
И есть немало сведений о его «романах». Отношения с Лекаренко-Носкович приобрели серьезный характер, а в конце даже и драматический. Но вообще Зощенко предпочитал более легкие отношения. Своих амурных увлечений он почти не скрывал. Свидетели вспоминают о многочисленных коротких, «офицерских» романах Зощенко. Видимо, в слове «офицерский» содержится некоторое суперменство: непродолжительность, внезапный разрыв — труба, мол, зовет в поход! Юрий Карлович Олеша, друг Зощенко, тоже большой «бонвиван» в молодости, любил приезжать в Ленинград, останавливаться в шикарной «Европейской», и начиналась их «красивая жизнь». Одна из участниц тех встреч вспоминает, как она и Олеша ждали Зощенко на углу Невского, и вдруг Олеша сказал: «А вот идет Зощенко на его кроватных ножках… только не говорите это ему!» Гении резвились. Было время, когда и денег было полно, и поклонницы не давали проходу.
Одной из наиболее известных «пассий» Зощенко (их отношения тщательно изучены и продокументированы) была совсем юная, восемнадцатилетняя Оленька Шепелева. Второкурсница строительного техникума. Уже замужем была — и вдруг увлеклась чтением, а затем — Зощенко. Она сохранила письма Зощенко к ней — и автор в них смотрится шикарно.
