Я Асе написал короткое письмо о разводе, она не ответила.
Стихи мне надоели. Мечтаю написать хорошую повесть. Куда и стихи войдут.
Газетка “Молодежь Севера” скандалит со мной из-за того, что я пишу грустные стихи, но я на них плевал.
Буду поступать в ЛГУ, но до этого предприму свирепую попытку поступить в Литературный Институт в Москве. Врачиха осмотрела мою ногу и твердо сказала, что меня должны комиссовать! Хотел прислать тебе несколько рассказов. Светлана Меньшикова в Сыктывкаре».
И что же с ней? Увы, она не оправдала его высоких требований. Написала письмо с упреками — зачем он покинул ее. Один из сыктывкарских друзей признался в своем письме, что весьма удачно «штурмовал эту крепость» и был остановлен лишь в последний момент. Какой ужас! К тому же, как сообщает Сергей, родители ее (явное согласия Светланы) написали ему письмо, в котором сообщили о беременности дочери. «Но ведь для этого, — возмущается Довлатов, — нужен, как минимум, половой акт!» В общем — недостойный шантаж: «Люди коварны и лживы, Донат — поэтому я все больше ценю свое легкомыслие!»
…Продолжаю переживать за Светку — почему же Довлатов ее не взял? Наверное, он убрал ее как «лишнего свидетеля». Он уже понимал, что спасение его — «Зона». Но не та, в которой он был, а та, которую напишет и которая будет гораздо лучше настоящей.
А честная и правдивая Светка, нависая над его плечом, могла засмеяться: «Что же ты пишешь, центнер? Ведь все же совсем не так!»
Вот не надо этих насмешек! Сами разберемся!
Весь суровый лагерный опыт — это всего пять процентов требуемого текста, остальное все надо «дать из себя»! Главное из всего прожитого, пожалуй, — его авторитет «лагерника»; теперь ему никто не посмеет возразить — не так! И уж тем более — Светка. Иметь при адской предстоящей работе такого «свидетеля» за спиной — не выдержишь, не сделаешь. Единственным хозяином своего ада должен быть он. И потому — прощай, солдатская любовь! Как писал Довлатов в одном стихотворении: «Не набить ли мне морду себе самому?» К счастью, Светлана сохранила о нем хорошие воспоминания (или они стали такими с годами), о чем и сообщила в телевизионной передаче через много лет. Довлатов в жизни обидел не только ее — и голоса обиженных им рвут душу. Но его жестокость во многом была «производственной необходимостью» или даже «профессиональной болезнью» — от нее он, наверно, и лечился вином. Жизнь писателя оценивать по обычным меркам нельзя, и лучше всего об этом сказал Пастернак:
Что ему хвала и слава
И народная молва
В миг, когда дыханьем сплава
Слово сплавлено в слова?
Он на это мебель стопит.
Дружбу. Совесть. Разум. Быт.
На столе стакан не допит.
День не прожит. Век забыт.
Светлана Меньшикова, биолог, в то время студентка Сыктывкарского пединститута, спортсменка, чемпионка Коми АССР в беге, романтическое увлечение солдата Довлатова, и сегодня живет в Сыктывкаре. Сергей называл ее Лялькой, но десятки стихотворений, посвященных ей, всегда подписывал одинаково — Светлане.
…Наверно, в один из приездов Довлатова в город из армии я и встретил его на Литейном. Мы не были с ним еще знакомы, хотя прежде виделись мельком. Кстати, по Ленинграду ходил веселый слух, что Довлатов-младший охраняет на зоне зэка Борю Довлатова! Как же «липли» к Довлатову славные сюжетцы! Но надо уметь эту ««притягательность» создать! В тот раз мы переглянулись с Довлатовым — и разбежались. И он — ладный, в шинели с бляхой — весело побежал через Литейный.
Глава шестая. Блистательные шестидесятые
Для меня начало шестидесятых было временем счастья — еще не достигнув больших побед, мы уже почему-то их праздновали. Вполне возможно, что рановато начали — потому и не достигли самых вершин? Но как удержаться, когда окружающая жизнь так прекрасна? Моя зарплата молодого инженера была сто двадцать, а в ресторане можно было вполне погулять вдвоем на десять рублей — сухое вино, сациви, цыплята табака. Особенно ценно, если вечера всегда проходят в наилучшей компании — тебя уже знают, как начинающего, но перспективного писателя, ты уже свой в этой великолепной компании молодых литераторов, художников, режиссеров. Мы вместе, мы победили! — с этим ощущением счастья мы и гуляли. Мы слышали, что где-то там вроде бы существуют еще какие-то остатки советской власти и даже проходят зачем-то, во что просто трудно поверить, какие-то «поворотные» и даже «судьбоносные» съезды… Говорят, «верха» разбились на прогрессистов и реакционеров, и борются между собой, и сами же с волнением это наблюдают. Но кому, господи, это интересно, кроме них самих? На самом деле их нет уже, а жизнь — здесь!
Самым модным местом тогда, безусловно, был ресторан в гостинице «Европейская». Входишь в шикарный мраморный холл (швейцар кланяется и открывает дверь) и чувствуешь себя успешным, элегантным завсегдатаем элитного клуба, посещаемого знаменитостями. Вон ждет кого-то Василий Аксенов, а вот спускается по лестнице великий артист Николай Симонов с дамой. И ты, еще студент, полон гордости — попал в лучшее общество. Атмосфера комфорта, уюта и благожелательности начиналась с гардеробщика, добродушнейшего Ивана Павловича. Лишь самые знаменитые здоровались с ним за руку, но он помнил и нас, юных пижонов, и встречал всегда радушно. Привыкать к светской жизни надо с молодости — если упустил время, то уже никакие деньги не помогут. Раздевшись и оценив себя в зеркалах, мы поднимались по лидвалевской мраморной лестнице. На площадке второго этажа раскланивались со знакомыми. Более элегантных женщин и, кстати, мужчин, чем тогда в «Европейской», я больше нигде и никогда не встречал. Откуда в конце пятидесятых вдруг появилось столько красивых людей — уверенных, элегантных, изысканных, входивших в роскошный зал ресторана спокойно, как к себе домой? Впрочем, «Европейская» всегда была оплотом роскоши, вольномыслия и некой комфортной оппозиции — и при царе, и в революцию, и в годы нэпа, и в сталинские времена. Мол, вы там выдумывайте свои ужасы, а мы здесь будем жить по-человечески: элегантно, вкусно, любвеобильно и весело — и нас уже не переделать, можно только убить. Когда в молодости оказываешься среди таких людей — и сам получаешь запас оптимизма и уверенности на всю жизнь. Тем, кто пировал тогда в «Европейской» — Бродскому, Битову, Барышникову и многим другим, — я думаю, эти «университеты» помогли самоутвердиться раз и навсегда.
Если в ресторане тебя просили немного подождать, то делали это уважительно, без нажима, никаких «местов нет!» и «куда прешь?!». И вот входишь в любимый зале высоким витражом над сценой, где сам Аполлон летит на тройке по розовым облакам, кругом — мрамор, яркие люстры, старая зеленоватая бронза, огромные китайские вазы. Ножи, вилки, икорницы и вазочки для жюльенов из тяжелого светлого мельхиора, рюмки и фужеры из хрусталя. Говорю абсолютно серьезно: окунуться в эту атмосферу, почувствовать себя здесь уважаемым и желанным — не было лучшего воспитания для нас.
На сцене под Аполлоном царствовал красавец с пышными усами — руководитель оркестра Саня Колпашников, всеобщий друг и любимец. Играли музыканты зажигательно, и кто только из городских знаменитостей не плясал под их дудку!
