Смысл этих признаний понятен: нужен хороший, понимающий, добросовестный издатель, и лучше старого друга Игоря Ефимова никого нет!
И мысль эта — абсолютно правильная, подарившая большую удачу обоим — и Довлатову, и Ефимову.
«Компромисс», написанный еще в Вене, вроде как двигается в издательстве «Серебряный век» — но этот «Серебряный век» состоит, в сущности, из одного Гриши Поляка, преданного друга и соседа Довлатова. Именно такой — чисто «соседской», домашней может получится и книга…О непрактичности Поляка, о его неумении рекламировать и продавать Довлатов не раз говорил. Поэтому, не обижая Григория, Довлатов передает «производственную часть» работы над книгой в «Эрмитаж», платит Ефимову деньги за качественный набор. Плодотворное их сотрудничество началось в декабре 1980 года.
Довлатов умеет быть благодарным — публикует отрывки из романа Ефимова в «Новом американце». Ефимова — явно не без влияния Довлатова, — признают даже весьма радикальные и насмешливые Генис и Вайль.
Жизнь Довлатова, как воронка, все уже и уже «сходится» к занятиям исключительно литературой — все остальные сферы его деятельности подчиняются ему в значительно меньшей степени, нежели литературный текст.
Финансовые неприятности, внешнее давление, требования хозяина делают для Довлатова работу в «Американце» все более неприемлемой. Весной 1981 года его увольняют с радиостанции «Либерти» («Свобода») — как ни странно, за либерализм.
А Ефимова увольняет Карл Проффер — тоже «за подрывную деятельность», то есть за создание конкурентного «Эрмитажа» под крылышком «Ардиса».
Как это, увы, часто бывает, удары судьбы толкают пострадавших в правильном направлении — «так тяжкий млат, дробя стекло, кует булат». Самое тесное сотрудничество Ефимова и Довлатова предстает неизбежным — и только так они могут сами спастись, и сделать самое главное дело — слепить и издать самые лучшие, самые совершенные довлатовские книги, причем наилучшим для той ситуации образом.
Но продвигалось все нелегко. Довлатовский «Компромисс», изданный с помощью Ефимова, продается плохо. Сейчас, когда «Компромисс», неоднократно переизданный в России, снова и снова мгновенно раскупается, трудно поверить в столь трудный «старт» этой замечательной книги. Но, видимо, не все сразу. Нужно время и немалые усилия, что бы читательское сознание «повернулось» в нужную сторону.
Трудно сейчас представить это, но Ефимов не очень верил и в успех «Зоны» — книги, побившей сейчас все издательские рекорды. Все должно «дозреть» — и на это опять же уходят время и силы, который не так уж и много. Ефимов считает, что лагерная тема уже изжила себя, тем более — после Шаламова и Солженицына. Неповторимый довлатовский взгляд на эту тему, вероятно, еще не был четко осознан — и Ефимовым, и даже Довлатовым. Всё это предстояло еще «поймать».
Пока они прикидывают, как соединить отдельные рассказы в «Зону» — то ли разбитым на части солдатским письмом, то ли связующей сценой товарищеского суда. Теперь мы, прочитывая «Зону» на одном дыхании, и не представляем себе, сколь несовершенные варианты скрывались когда-то под этим названием.
Не готов к печати, оказывается, и «Заповедник» — много чего в нем предстоит усовершенствовать. Обсуждается какая-то неизвестная нам глава о защите диссертации «Пушкин в народном сознании», предлагаются нелепые, на наш теперешний взгляд, названия — «Дикий тунгус», «Ныне дикий тунгус»… Как мы знаем, «Заповедник» Довлатов писал еще долго. Их общение — хотя Ефимов по-прежнему живет в Анн-Арборе, — весьма живое, активное, душевное. Они обсуждают отнюдь не только дела, но и семейные новости, передают приветы женам и детям. Что может быть важнее старой дружбы, возникшей еще в Ленинграде? Ведь именно в коммуналке Ефимова все перезнакомились и подружились — и это самое лучшее, что с ними случилось в жизни.
Активная работа Довлатова в «Новом Американце» и на радио «Либерти», и его рассказы, добравшиеся в конце концов до читателя, делают его все более популярным. Постепенно и «коренная» Америка, говорящая на английском, а не только русская эмиграция, «различают» Довлатова. У него появляются переводчицы (почему-то именно переводчицы — роль мужского обаяния в литературных делах никто не отменял), у него есть агент — американец, его порой печатают в «Ньюйоркере», но все это как-то вяло — для настоящего большого успеха в настоящей Америке нужно что-то еще. Довлатов не раз пересказывал свои занудные разговоры с агентом: «Где же успех? Где же известность?» Самый простой ответ был такой: прежде всего, нужен роман, слава может начаться (или не начаться) только с романа. Даже признанные классики начинали с романов и лишь потом позволили себе «роскошь» — писать рассказы. У Довлатова задача более сложная — сделать роман из рассказов! Поэтому они так страстно и упорно ищут с Ефимовым необходимую «сцепку». Получился ли роман? Пожалуй, нет. «Зону», как и все последующие довлатовские произведения, трудно назвать этим именем. Поэтому Довлатов и не стал популярен среди американцев. Но они с Ефимовым гениально слепили что-то такое, что идеально подходит для нас, для нашей дерганой жизни, мало похожей на плавное повествование романа.
В январе 1982 года Довлатов получает восторженное и, как положено, слегка ироническое письмо от Курта Воннегута, одного из знаменитейших тогда американских прозаиков, высоко оценившего его рассказ в «Ньюйоркере». Довлатов скромно пересылает письмо Воннегута Ефимову — не пригодится ли для обложки «Зоны»? Тем более, что рассказ «По прямой», расхваленный Воннегутом, входит в «Зону». В последнем, пришедшем к нам, варианте «Зоны» такого рассказа нет. Во всяком случае — нет такого названия. Значит, работа над «Зоной» еще не закончена. В феврале 1982 года Довлатов сообщает Ефимову, что сдаст «Зону» к 1 мая, а пока что посылает двадцать страниц.
Увы, отношения столь разных людей — скрупулезного, обстоятельного, придирчивого Ефимова и излишне размашистого, увлекающегося Довлатова, не могли долго быть безоблачными.
«Зона» почти готова — и Довлатов заводит речь о романе «Пять углов». Он, похоже, написан еще в России и для теперешнего Довлатова это — пять шагов назад. Но без романа, как утверждают все, настоящим американским писателем не станешь. Ефимов принимает идею романа слегка настороженно, хотя и не отвергает с порога. Не всегда, увы, в их диалоге удавалось говорить прямо и откровенно обо всем, приходилось сдерживаться. Но — сказывается усталость, напряжение в их отношениях нарастает, все чаще срываются слова, которые раньше удавалось сдерживать.
Довлатов вдруг вскользь сообщает о страшном запое, поломавшем весь график его обязательств. Ефимов в ответ язвительно замечает — странно предаваться запоям при столь блистательных литературных успехах и полной семейной идиллии. Ефимов не мог не замечать, что литературные дела Довлатова, всегда прикидывающегося клоуном и недотепой, идут гораздо лучше, чем у него. Довлатова печатают лучшие американские журналы, им интересуются переводчицы, его приглашают на престижные конференции… С Ефимовым ничего похожего не происходит. А Довлатов, при всем при том, позволяет себе еще и запои!
Конечно, Довлатов обозначает свое участие в конференциях самым нелепым, случайным (привел, мол, один друг), да и сами конференции изображает карикатурными, чуть ли не позорными… Но Ефимова этими «довлатовскими штучками» не проведешь — обида, наконец, прорывается в нем.
