«В трудные годы, может быть, более тяжелые для Деэ Са (Д. С. Лихачева. — В. П.), чем пребывание на Соловках, он написал статью „Заметки о русском“… Мне хорошо известно, что многим не нравится положенная в ее основу идея доброго русского человека, запальчиво опровергающая Достоевского, которому Россия виделась бездной, над чьим краем велась борьба между Добром и Злом».
Только по Достоевскому, замечу, и предпочитают судить на Западе о России…
«…Я не разделяю убеждений Деэ Са, сформулированных в этой работе. Но, в отличие от некоторых моих друзей, я не собираюсь довольствоваться простым неприятием этого текста. Он был проповедническим жестом, идеализирующим адресатов с целью образумить их в пору безвременья…»
Лихачев — боец. И вскоре он побеждает — и убеждает всех, в том числе и своих оппонентов на Западе. Словно специально затеял этот бой, чтобы в очередной раз убедить и победить.
В те годы репутация нашей страны в мире была, скорее, негативной. Как писал Жорж Нива, знаменитый французский славист, много сделавший для русской культуры и России и кровно связанный с нашей страной: «…для французского читателя СССР был частью идеологического текста, а Россия сама по себе исчезла из его сознания».
Примерно так же считал и другой видный славист — Франсуа Лесур:
«Любое проявление национального чувства, даже та его разновидность, которая у Д. С. Лихачева называется „патриотизм“, непременно расценивалось как „реакционное“».
Жорж Нива вспоминает о их встрече на международной конференции в Японии:
«Дмитрий Сергеевич удивил глубокой внутренней гармонией своего образа, личности, своих идей. Слушая его, все поверили, что еще есть таинственный „рыцарский орден“, который спасет Россию, красоту и мир: русская интеллигенция… Лихачев поражал своей хрупкостью и одновременно твердостью убеждений. Вся конференция сводилась к двум вопросам: что останется от прошлого нации в будущем? Что станет с культурными различиями народов в процессе вестернизации и унификации планеты?»
Вестернизация особенно сильно ощущалась тогда у нас, в России, поддерживаемый всяческими грантами, усиленно внедрялся безликий и безнациональный постмодернизм, на несколько лет закрывший путь развитию живой литературы и науки.
Живым, чистым и свободным остался Лихачев, нашедший для всех «живой источник» — в истории России. Нива продолжает свои воспоминания:
«Прошлое России, увиденное глазами Дмитрия Сергеевича, было, прежде всего, некой духовной красотой. Он упоминал „Филофея и идеи Третьего Рима“… Он напомнил о приглашении Иваном III итальянских зодчих. Обрусевший Фиораванти становился перед нами символом Европы. Итальянский Кремль демонстрировал синтез всех трех Римов. Вопрос о том, куда плывет Россия, становился смешным и праздным. О будущем России он говорил умиротворяющим голосом и тоном: государство не должно быть идеологизированным, но не должно быть слабым!»
«Россия никогда не была Востоком, — в своих трудах утверждал Лихачев, — ее путь „из варяг в греки“, от варяжской организованности — к православной вере, идущей из Византии. Но — Византия впала в ересь, во „флорентийской унии“ объединив себя с католической церковью, и признавать себя „Вторым Константинополем“ Москва не хотела». Лихачев настойчиво напоминал, что в Пскове, еще даже не подчинившемся Москве, старец Филофей выдвинул идею — «Москва — Третий Рим!». Эту идею развивали великие философы Леонтьев и Бердяев, поддерживал Гоголь. Лихачев разбивает идею о какой-то исключительной отсталости России, о ее бесправии, в отличие от других стран. Все это, считает Лихачев, было придумано Петром I для оправдания своих реформ. Не таким уж губительным, утверждал Лихачев, было и крепостное право. Так, при Павле I барщина (работа на барском поле) не превышала трех дней в неделю. И еще Александр I хотел освободить крестьян, а освободили их при Александре II — намного раньше, чем отменили в Америке рабство. Лихачев напоминает о том, что Россия никогда не была «тюрьмой духа», все вероисповедания, от ислама до иудаизма и буддизма, имели в ней свои храмы… Достаточно вспомнить хотя бы столичный Петербург, и особенно Невский, где выстроились, словно на параде, лютеранская кирха, католический костел, православная церковь, армянская церковь… Весьма значительны и заметны в городе синагога и мечеть. Лихачев также «отменяет» привычный миф о бесправии в России, особенно среди якобы «угнетенных» народов — в ней долгое время действовали самые передовые европейские гражданские кодексы: в Царстве Польском долго продолжал действовать Кодекс Наполеона, в Полтавской и Черниговской губерниях — Литовский статут, в Прибалтийских губерниях — Магдебургское городское право, на Кавказе и в Азии жизнь управлялась местными законами…
Культурная отсталость России? Чушь! — заявляет в своих трудах Лихачев. Грамотность в ней была выше средних показателей по Европе, о чем говорят новгородские берестяные грамоты, писанные простыми ремесленниками… Главная идея всех трудов Лихачева — существование Русского предвозрождения — идея, увы, не принятая многими, в том числе и его коллегами: скептицизм у нас больше почитается в научном, и не только в научном мире, чем энтузиазм.
Лихачев осуждает некоторые черты русского народа, которые привели его к бедам: склонность к крайностям — в сочетании с крайним легковерием… стремление уйти от государственного ярма в степи, к опасностям, вера в иностранцев — и ненависть к ним, идейность, фанатизм — в ущерб благополучию. Так что же произошло с Россией, почему у нее особая, трагическая судьба?
«Особая миссия? — предполагает Лихачев. — Некий „полигон“ Господа Бога для испытания человечества?» Лихачев, испытав все ужасы современности, тем не менее отрицает те ужасные пророчества, которыми все тогда почему-то упивались, благодаря прогнозам модных тогда социологов, которые страстно предвещали России крах, при этом, как ни странно, увеличивая свое собственное благополучие: всеобщий «конец» их почему-то не касался. А Лихачев проповедовал оптимизм — и ответственность. «Мы свободны — и именно потому ответственны, — утверждал он. — Если мы сохраним свою культуру — будем занимать одно из ведущих мест в мире».
И это говорилось Лихачевым в те годы, когда мы только и делали, что в упоении расшатывали наше государство: мол, а на что еще годится такое?!
«Конечно, — продолжает свои воспоминания Жорж Нива, — в той жестокой и безобразной стране, нелегкой для жизни и не щедрой к своим детям, Лихачев со своими тезисами являлся живым парадоксом, он простодушно, упрямо и учено говорит о ней прямо противоположное общепринятому, рисуя образ России нежной, России Сергия Радонежского и Нила Сорского… Он вел негромкую полемику с распространенным на Западе и в самой России представлением о жестокой России, о „крайностях“ русского характера. Его заметки утверждают обратное — доброту. Доброту русской природы, русского характера, любовь русского народа к униженным и оскорбленным, к „дуракам“, к юродивым, к ущемленным…»
И — далее:
«Это, конечно, стратегическая позиция. Это были подкопные работы под крепость идеологии и жестокости. Любимая идея Лихачева — экология культуры — сводится к этому: как исцелить Россию. Поистине, он был новым Карамзиным».
