Главный труд Лихачева назван необъективным, Лихачев обвинялся в насилии над историей древнерусской литературы в угоду своим амбициям, и хуже того — в угоду сиюминутным требованиям государства, «заказному патриотизму». Недобрым оказался этот иеромонах!
Но то же утверждали и Буланин, и некоторые другие скептики. В последние годы жизни Лихачева они подвергали сомнению весь стиль работы «древнерусского сектора» под руководством Лихачева… а ведь это было самое дорогое его детище! Подчеркивалась слишком «личностная» роль Лихачева в истории изучения древних рукописей, слишком целеустремленный, навязчивый комментарий, волевая попытка навязать древним сочинениям такую судьбу, которой на самом деле они в истории не имели. Лихачевский стиль работы, распространенный и на весь сектор, критики насмешливо называют «романтическим» (термин принадлежит Буланину).
Вообще, конфликт лихачевского стиля литературоведения с так называемым «чистым», безличностным литературоведением имеет давние корни. «Чистое» литературоведение, мода на которое в лихачевское время пришла с Запада, отрицало не только любой отпечаток «личностного» в исследовании рукописи, но и вообще любое влияние времени исследования на текст. Доходило до абсурда: образцом объявлялись переведенные греческие тексты (переводить было все-таки можно), в которых зияло огромное количество темных, необъясненных и, разумеется, никак не прокомментированных мест. Зато «чисто» — никакого насилия, ни чьего влияния! Теперь поборники модного «чистого» литературоведения пытались отрицать огромный труд жизни Лихачева, «обнулить» его, обвиняя в «субъективности»… а он не мог уже отбиваться. Естественно, что на всех трудах Лихачева лежит отпечаток его личности, его таланта, его темперамента. Апологеты «чистой науки» не имели всего этого от природы, поэтому всячески отрицали: не дано им — пусть неповадно будет и другим. Для этого надо было им всего лишь «стереть» Лихачева — как яркий, не дающий им покоя образец «личностной», яркой науки. Безликое, серое наползало и, в конце концов, даже «самоопределилось» — назвало себя «постмодернизмом» и сделалось почти обязательным. И Лихачев оказался первым на их пути, самым высоким и самым ярким, и его в первую очередь наступающей серой массе хотелось убрать. И «это» — отрицающее индивидуальность, душу в науке и литературе, воцарилось надолго — и Лихачев это в отчаянии понимал. Ничего себе — конец жизни! Не торжество, а скорее — неблагодарность. Впрочем — новая наука, странным образом отрицающая роль личности в литературе, какую-либо художественность, признающая лишь механический «текст» — на признательность и не была способна: такого термина в ее словаре не было.
Было и нечто худшее. Если научные оппоненты все же считали его эпохой в науке, пусть и субъективной, пусть и романтической — то некоторые развязные журналисты эпохи «раскрепощенности» позволяли себе все, что хотели. Один назвал Лихачева «главным интеллигентом, назначенным властью — вроде главного санитарного врача». Оплевывались многие, ставшие вдруг немодными принципы, проповедуемые Лихачевым — в том числе и его патриотизм, как нечто недостойное настоящего интеллигента… И все это — на седую, усталую голову! Не лепестки роз, а пепел!
Пусть Лихачев не во всем совершенен, и «романтический» стиль его исследований не всегда объективен, но он создал свою эпоху. Он — победил. Кто — вместо него? Он прекрасен, неповторим.
Безусловным доказательством огромной всеобщей любви (что могли злопыхатели сделать с этим?) было празднование девяностолетия Лихачева в Петербурге, в котором старались принять участие все, кто считал себя обязанным Лихачеву: он поднял наш дух из грязи, отмыл его! И признательных Лихачеву — оказалось большинство!
…Ну, разумеется, присоединились и те, кто хотел, чтобы о нем хорошо думали: для этого нужно было оказаться «при Лихачеве» в эти дни.
Вот — напоминание о тех днях:
«Пригласительный билет
В связи с моим 90-летием имею честь пригласить Вас на собрание сотрудников Института русской литературы (Пушкинский Дом) Российской академии наук, которое состоится 2 декабря 1996 года в 12 часов в конференц-зале Пушкинского Дома.
С уважением…» и личная подпись Лихачева (это он считал непременным) на всех билетах.
Затем было еще более многолюдное действо в большом конференц-зале Академии наук. Лихачева поздравляли, казалось, все, кто был того достоин.
Вручала цветы и подарок Людмила Вербицкая, ректор Санкт-Петербургского университета. Поздравлял Даниил Гранин. Читал стихи Александр Кушнер. Участвовали губернатор Владимир Яковлев, Анатолий Чубайс и другие высокие московские гости. И все говорили искренне, хорошо… при Лихачеве все старались «не ударить в грязь лицом», высказать самое лучшее, что было в душе. При Лихачеве — можно было быть только «высоким»!
Затем был торжественный ужин в Юсуповском дворце — в старинном стиле, с соблюдением всех старинных правил и приличий, столь дорогих Лихачеву. Дмитрий Сергеевич сидел во главе стола, рядом с супругой Зинаидой Александровной, с дочерью и внучками… Митрополит Петербургский и Ладожский Владимир благословил Лихачева. Публика была замечательная! Фазиль Искандер, поздравляя Лихачева, произнес: «Глядя на этот удивительный зал, можно подумать, что произошла революция и победила — интеллигенция!»
Она и действительно победила — но не в плане недвижимости, а лишь в живых, трепетных душах. Литературовед В. С. Баевский рассказывал Б. Ф. Егорову, что когда он однажды назвал таксисту свою профессию, тот восторженно глянул на него и воскликнул: «Так вы знаете Лихачева?!»
А я, как петербуржец, тоже принимающий свое участие в праздновании юбилея Лихачева, вспоминаю то, что особенно сильно впечатлило меня и многих. На праздновании в Пушкинском Доме замечательный актер Евгений Лебедев в конце своего приветствия вдруг запел удалую песню «Эй, ухнем!» — и Лихачев, с блеснувшей вдруг за очками слезой, тихо подпел, и постепенно весь зал подхватил и воодушевленно допел до конца.
ЦАРСКОЕ ДЕЛО
Казалось бы, Лихачев достиг всего — признанный великий ученый, огромная заслуженная популярность в обществе… и возраст уже дают право на красивый отдых в окружении почитателей… Но он еще чувствует: сделал не все! И вновь, своей волей, оказывается в самом пекле, там, где происходят самые важные и самые острые события. Его слава была и его проклятьем — все уже привыкли к тому, что только Лихачев наилучшим образом разрешит все крупные и сложные проблемы — и больше никто. Его искали все, все его просили!
Стихии бушевали, и Лихачев (уже за 90!) снова, как заведенный, «нырял» в самую большую волну! Обществу снова не нравилось развитие событий. Та перестройка, которую начал Горбачев и сам же ее испугался, сменилась эпохой Ельцина, тоже начавшейся бурно — всеобщим противостоянием путчу, восторгом победы, всеобщей любовью к Ельцину, своей мощью, смелостью подавившему путч. Однако многое уже и настораживало.
В 1992 году прошел Первый конгресс интеллигенции, и Ельцину было предъявлено немало упреков — в частности, его обвиняли в отставке Егора Яковлева, одного из организаторов независимой прессы. Многих беспокоил рост влияния на семью Ельцина могущественных олигархов, вдруг загадочно возникших рядом с Борисом Николаевичем. Власть идеологии сменялась властью золотого тельца, на глазах у всех проходили явно корыстные кадровые перетасовки, давление на неугодные СМИ… Вопросы, поставленные Первым конгрессом интеллигенции, остались без ответа. И опять — все взгляды обратились на Лихачева: что делать?
