Зина, оставшись без мамы, особых нарядов не имела, долго носила джинсы и куртку, купленную еще мамой, и до сих пор нежно вспоминает, как бабушка ей дала в 9-м классе десять рублей на лакированные туфли.
Зина ревнивым взглядом подмечала, насколько скуп на чувства дед был дома и как выразителен, артистичен был «для всех» — «задумчиво долго молчал перед камерой, долго в своем знаменитом полушубке брел по снегу к комаровским могилам»…
Многое, как считает Зина, делалось в доме напоказ, без души: на Пасху обязательно были куличи, хотя и не постились, висело много икон, но никто, кроме Зинаиды Александровны, к ним не прикладывался и, входя, не крестился. В буфете была отличная старинная посуда, чашки костяного фарфора, но подавалось это лишь «для парада», для важных гостей — обычно же ели из каких-то черепков, были щербатые тарелки, но до покупки новых не доходило… Однажды Зины увидела в буфете шоколадки, но дед ей не дал: «Для гостей».
Было в доме что-то старообрядческое: не держали собак, и никто не курил. Было у деда и что-то наследственное, купеческое, мог вдруг дать таксисту или водопроводчику «на чай» (хотя навряд ли они так увлекались чаем) десять рублей…
Внучка Зина рассказывает об отчаянии Дмитрия Сергеевича, когда он начал чувствовать, что домашняя жизнь погибает, что все выходит из-под контроля: даже домработница не слышит его и готовит совсем не то, что он любит и считает полезным!
К концу жизни Дмитрия Сергеевича почти все домашние разъехались. Зина вышла замуж, но, не чувствуя уюта дома, ушла к мужу, хотя на тот момент он обладал лишь комнаткой в полуподвале: он учился в Академии художеств и одновременно работал там электриком, и комнатка эта была его «служебной площадью».
Юрий Иванович Курбатов после смерти Веры несколько лет жил еще вместе со всеми, поскольку дочь Зина еще не окончила школу, но потом, когда Зина вышла замуж, построил себе кооператив на Богатырском проспекте и уехал. Когда у Зины родилась дочка Вера, они переехали к нему.
Зина вспоминает о первом появлении Дмитрия Сергеевича у них. Он подошел к колыбельке (до этого он правнучку не видел), долго пристально смотрел на нее, потом повернулся и вышел, ничего не сказав. «Он умел так, — пишет Зина, — вдруг выйти, ничего не сказав».
Семья Зилитинкевичей уехала еще раньше — как только Сергей Сергеевич стал директором ленинградского отделения Института океанологии, он сразу сумел вступить в строительный кооператив Союза писателей, куда попасть, как я помню, было чрезвычайно сложно. Надо признать — человек это был феноменальный. По воспоминаниям Курбатова, дом этот строился по новому, чрезвычайно удачному проекту — однако Зилитинкевич сумел его еще более усовершенствовать. Он получил две квартиры на последнем этаже и соединил их, но, что самое поразительное, сумел совершить нечто невероятное для советского времени, когда все регламентировалось, контролировалось и запрещалось: сумел договориться со строителями — и они сделали стены его квартиры на два кирпича выше, чем в обычных квартирах! Это — при всех регламентах, при утвержденном всеми печатями проекте, при наличии ОБХСС и народного контроля! Всех победил!
Потом, как известно, он отбывал наказание за свою исключительную предприимчивость — и вскоре после того убыл за границу как пострадавший от властей.
Хеппи-энда в семье Лихачева не получилось. Дочь Мила была в растерзанном, нервном состоянии — муж за границей, дочка тоже, все ее бросили, положение отчаянное. Она то жила в кооперативе на Новороссийской улице, то появлялась у родителей. Дмитрий Сергеевич уже боялся ее бурных эмоций, старался делать все, что она просила. Внучка Зина, не ужившаяся с тетей Милой, из дома ушла и лишь иногда навещала. Супруга Зинаида Александровна, бывшая надежной его опорой, тяжело болела, сознание ее слабело, бывали неадекватные слова и поступки. Дмитрию Сергеевичу уже не от кого было ждать душевной подмоги, скорее — приходилось ему отдавать последние силы на то, чтобы в доме воцарился хоть какой-то покой. Но этого не было даже близко. Остро встал столь болезненный для старого человека вопрос о завещании. По словам внучки Зины, тетя Мила заставляла Дмитрия Сергеевича переписывать завещание, он боялся ее нервных срывов и потому подчинялся. Грустный конец!.. а разве бывают веселые концы?
И при всем этом Лихачев — держался! Особенно на людях. Появляясь в Пушкинском Доме, старался обходиться без палки. Не хотел лишний раз надевать шляпу, насмешливо уверяя, что «в Париже шляпы носят только очень пожилые люди». Свой «респектабельный возраст», как он его с иронией называл, Лихачев нес с достоинством, всем подавая пример. И главное — до последних дней он строго руководил работой сектора, все помнил и ничего не упускал.
За два с половиной месяца до смерти договаривался об участии в Пушкинской конференции в Италии, вопросы ставил четко, ничего не забыл.
Однако — пришло время недугов. В академической поликлинике на проспекте Мориса Тореза врач обнаружил опухоль в животе и предположил — злокачественная. Мила и Зинаида Александровна стали говорить: «Это плохой врач!» Академическая поликлиника считалась в семье неважной. «Надо найти хорошего врача!» — решили домашние. У них была знакомая, очень хороший врач-отоларинголог, и она посоветовала своего коллегу из поликлиники на улице Гастелло. Поликлиника эта считалась привилегированной, в ней лечились иностранцы. И заведующий терапевтическим отделением доктор Козлов стал «домашним врачом». Он старался лечить Лихачева максимально комфортно для него, не отвлекая и не заставляя его ездить через весь город. Доктор приезжал сам, во всем потакал великому академику, вел «щадящее», неутомительное лечение и даже переливание крови делал Дмитрию Сергеевичу прямо на дому, что запрещалось правилами. Хорошо это или плохо? Поначалу это Дмитрия Сергеевича устраивало: он мог работать, хотя бы лежа, все книги и материалы были тут. Может быть, слава или великая тяга к работе на этот раз сыграли с Дмитрием Сергеевичем плохую шутку? Если бы он проходил как обычный пациент — наверняка суровую правду ему сказали бы раньше и можно было бы его спасти? Тут можно только гадать.
Внучка Зина вспоминает, что однажды они пришли с ее дочкой Верой к деду в субботу, как обычно — и ему было уже очень плохо.
Его отвезли в клинику на Гастелло, сделали сложную кишечно-полостную операцию. И он умер, не приходя в сознание, — 30 сентября 1999 года, почти в самом конце столетия, который называют теперь «веком Лихачева». Прощаясь с ним, люди говорили: «Вот и кончился век. Больше таких людей нет».
Церковным человеком он не был. В церковь ходил в основном за границей — и то, скорее, «культурологически», «представительски»… Перед смертью не причащался. В агонии бормотал: «Не наваливайтесь на меня, идите к черту!» И совсем уже перед смертью стал кричать: «Зина! Зина!»
Однако его сотрудник О. А. Панченко был другого мнения о религиозности Лихачева:
«…Я обнаружил, что в его записных книжках некоторые записи имеют даты, приуроченные к церковному календарю. Думаю, что не случайной была и дата его ухода: 30 сентября 1999 года. Дмитрий Сергеевич ушел в последний год второго тысячелетия — в день святых великомучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии. В тот день он всегда чтил память двух дорогих ему людей — матери Веры Семеновны и дочери Веры. Своим уходом он — хранитель тысячелетней памяти русской культуры — как бы подвел итог самому трагичному веку в истории своей страны».
