«На вечере вместе с друзьями Маяковского, писателями и литературно искушенной публикой присутствовали и многочисленные рабочие. Маяковский читал свои стихи по-русски, не беспокоясь о том, что лишь немногие в зале понимали по-русски. Но воздействие его динамической личности было так огромно, что слушатели были захвачены этим непонятным для них, но верно почувствованным исполнением. И когда в заключение он кинул в зале своим звучным, богатым, глубоким голосом «Левый марш» — все в зале встали».
Борис Пастернак. «Здесь все перессорились»
В триумфальный для Маяковского вечер 20 октября, когда поэт был усыпан аплодисментами в Доме искусств, там, как уже было кратко сказано, выступал Борис Леонидович Пастернак (1890–1960). Он приехал в Берлин в конце августа 1922 г. Об эмиграции речь не шла. Борис Леонидович хотел познакомить родителей со своей молодой женой художницей Евгенией Лурье и поработать в спокойной обстановке. Поначалу было даже намерение поселиться не в Берлине, а в Марбурге или Геттингене, в стороне от «берлинской литературной шумихи».
С собой везли несколько ящиков книг. Добирались морем, 17 августа пароход «Гакен» вышел из Петрограда. До этого у Пастернака состоялась получасовая встреча с Троцким. Беседовали в основном о литературе. Троцкий посетовал, что Пастернак сторонится в своих произведениях общественной тематики. Тот, отвечая, говорил о необходимости защиты «индивидуализма истинного, как новой социальной клеточки нового социального организма».
Отправляясь в Берлин, Пастернак надеялся встретить там Цветаеву. Не сложилось. Месяцем раньше она уехала в Прагу. С этого момента началась их долголетняя переписка. «Я был очень огорчен и обескуражен, — писал Цветаевой в первом письме поэт, — не застав Вас в Берлине. Расставаясь с Маяковским, Асеевым, Кузминым и некоторыми другими, я в той же линии и в том же духе рассчитывал на встречу с Вами и Белым».
Планы у Пастернака были обширные. Как сообщала «Новая русская книга», он собирался издать в Берлине «Темы и вариации», «Детство Люверс», перевод «Принца Гамбургского». В издательстве Гржебина должно было выйти второе издание «Сестры моей жизни». Было много другой работы.
Синий пиджак и красный галстук
На памятном вечере 20 октября в Доме искусств Борис Леонидович читал стихи из «Сестры моей жизни». Тогда его впервые услышал Вадим Андреев.
«Пастернак, — пишет Андреев, — стоял несколько боком к залу; невысокий, плотный, сосредоточенный. Еще полный отзвуками голоса Маяковского, я не сразу услышал его… Синий пиджак, сильно помятый, сидел на нем свободно и даже мешковато. Яркий красный галстук был повязан широким узлом и невольно запоминался — впрочем, этот галстук у него, вероятно, был единственным: сколько я потом ни встречался с Борисом Леонидовичем в Берлине, всякий раз мне бросался в глаза острый язык пламени, рассекавший его грудь…
Пастернак произносил слова стихов ритмично и глухо. Почти без жестов, в крайнем напряжении и абсолютной уверенности в музыкальной точности произносимого слова…
Так сел бы вихрь, чтоб на пари
Порыв паров пути
И мглу и иглы, как мюрид,
Не жмуря глаз снести.
…я не понимал таинственного сцепления слов и уж, конечно, прослушав стихотворение один раз, не мог пересказать его содержания.
Не он, не он, не шепот гор,
Не он, не топ подков,
Но только то, но только то,
Что — стянута платком.
И только то, что тюль и ток,
душа, кушак и в такт
Смерчу умчавшийся носок
Несут, шумя в мечтах…
Я слушал с величайшим напряжением, и вдруг «зал, испариной вальса запахший опять», встал передо мною музыкальным видением. Образы… накладывались один на другой… создавая неповторимую гармонию. Я верил Пастернаку «на слово», не мог не поверить его… абсолютной искренности.
Глуховатый голос зажигал произносимые слова, и строка вспыхивала, как цепочка уличных фонарей. Лицо Пастернака было сосредоточенно, замкнуто в самом себе. Я подумал, что таким было лицо Бетховена, сквозь глухоту вслушивающегося в свою музыку…
В один и тот же вечер я услышал — в первый раз! — Маяковского и Пастернака; Маяковский потряс, возвысил и уничтожил меня: уничтожил нечто, казавшееся незыблемым; в стихи Пастернака я влюбился без памяти».
Позже Андреев не раз встречался с Пастернаком, говорил, что, восхищаясь музыкой его поэзии, он не все стихи понимает:
Им, им — и от души смеша,
И до упаду, в лоск,
На зависть мчащимся мешкам,
До слез — до слез!
Смущаясь, Андреев объяснял, «что именно кажущаяся непонятность… стихов — прекрасна, что трудность их восприятия оправданна и даже необходима, что автор имеет право ждать от читателя встречного усилия, труда и внимания… Это был узловой парадокс поэзии Пастернака: нередко его стихи любили, не понимая их. В Берлине, как писал позже сын поэта Евгений, Борис Леонидович окончательно понял это. «Я пишу, а мне все кажется, что вода льется мимо рукомойника… Я хочу, чтобы мои стихи были понятны…»
«Может быть, стану самим собой»
В Берлине Пастернак любил бывать на станции метро «Гляйсдрайек», в одной остановке от «Ноллендорф-плац» — крупном транспортном узле, месте пересадки на городскую электричку, где поезда грохотали по виадукам. Его очень впечатляли высокие лестницы, платформы на разных уровнях, разводки железнодорожных путей внизу. С высоты открывалась замечательная городская панорама, особенно красивая на закате. Пастернак приводил сюда Маяковского, приходил с секретаршей издательства Гржебина Надеждой Залшупиной и посвятил ей стихотворение.
Транспортный узел «Гляйсдрайек», где любил бывать Б. Пастернак
Gleisdreieck
Надежде Александровне Залшупиной
Чем в жизни пробавляется чудак,
Что каждый день за небольшую плату
Сдает над ревом пропасти чердак
Из Потсдама спешащему закату?
Он выставляет розу с резедой
В клубящуюся на версты корзину,
Где семафоры спорят красотой
Со снежной далью, пахнущей бензином.
В руках у крыш, у труб, у недотрог
Не сумерки, — карандаши для грима.
Туда из мрака вырвавшись, метро
Комком гримас летит на крыльях дыма.
30 января 1923, Берлин
В первые месяцы пребывания в Берлине Пастернак часто бывал в кафе «Прагердиле», в издательствах Гржебина и «Геликон», в Доме искусств. Он встречался с Ильей Оренбургом и Виктором Шкловским, Борисом Зайцевым и Романом Якобсоном, Андреем Белым и Владиславом Ходасевичем, с другими обитателями «Русского Берлина». «Нам очень хорошо тут живется, — писал он в конце ноября брату Александру, — и я доволен Берлином, как местом, где я опять так могу проводить время, и, может быть, стану снова собой». Он, однако, сторонился участия в эмигрантской периодической прессе. Лишь в литературном журнале «Струги» за весь берлинский период у него появилось стихотворение «Матрос в Москве». Не вступил, как ожидалось, в Союз русских писателей и журналистов. Занимался прежде всего изданием своих книг. Осенью Пастернак почувствовал, что отношения с местным литературным миром стали тяготить его. Вышел конфликт с Ходасевичем. В январе 1923 г. Борис Леонидович пишет поэту Сергею Боброву в Москву:
