«Увы, — писал Белый уже в 1921 г. в горьковской «Беседе», — [я] понял ненужность теперешних выступлений в Берлине. Работа культурная здесь представляется… вряд ли возможной… молодежь современной России (интеллигенческая и рабочая) мне понятна…; я был с ней в контакте; никто мне не ставил вопросов о степени коммунистичности или белогвардейства в моих убеждениях; и не казался чужим и оторванным я; здесь, в Берлине, я чувствую часто чужим себя, непонятным, ненужным; и молодежи — не знаю; настроение русской публики кажется мне «курфюрстендаммным» каким-то; а лекции кажутся отнимающими драгоценное «кафе-ландграфное» «прагердильное» время; аудитория моя мне казалась пришедшей ошибочно… Уже в 8 часов запираются двери в Берлине; и — ни к кому не пойдешь: после дня трудового естественно отдохнуть в разговоре; и отогреться в духовном общении… Естественно, что идешь к представителям русской культуры, к писателям-братьям, к художникам, критикам, собирающимся в какой-нибудь «Diele» (кафе. — Авт.); ходил в одно; там просиживал ряд вечеров; и… и… и… — не припомню я ни одного разговора, которым бы можно мне отогреться. О чем говорилось? О гонорарах, о вкусе мороженого, о текущих малюсеньких дрязгах, о сплетнях; и более — ни о чем… С отчаяния отдавался я пиву, чтобы почувствовать что-нибудь, чтоб не воскликнуть в отчаяньи:
— Господа! Да нельзя же: совместное чавканье для сокрытия совместной зевоты. Ну, разойдемся: ну, будем зевать в одиночку; и в одиночку отчавкаем… От хлеба я сыт и от пива я пьян, но я… голоден, голоден: дайте мне хлеба духовного! Холодно мне в этом «тепленьком» месте культуры «берлинской России».
За столиком русско-берлинской богемы я ощущал — не одиночество даже, не «ноль»: минус ноль… — внедрение в душу каких-то дряннейших субстанций… отнимающих у меня очень малые силы, какие в себе ощущаю еще; эти силы — Россия «российская», мне не дававшая перьев, бумаги, возможности тихо работать, но заряжавшая силами.
…Баловала Россия — не по заслугам: вниманием к темам моим; полупустая и неизвестная аудитория встретила: здесь, в Берлине. Обычно в России через пятнадцать минут разбираешься… в составе аудитории; по глазам, по… жестам я знал, кто — со мною, кто — против; кто следует за течением мысли и кто — отстает… иногда себя чувствовал вовсе не лектором я: дирижером сознаний пришедших… этой вот девушке, тихо застывшей, сказать надо то-то, а этому красноармейцу — вот это: и ткани доклада… распестрялися этими (синими) нитями слов для товарища красноармейца и этими (фиолетовыми) для внимающей девушки…
Русские лекции — непопулярный доклад, а работа, тяжелая, действие вместе: содействие. Эту работу в Берлине проделывать невозможно; ничто не течет к тебе… с чем шел, с тем ушел… Я лекции бросил».
Белый уехал из Берлина в Россию 23 октября 1923 г. Сначала ему было отказано в визе. Вера Берберова в своих воспоминаниях писала, что уже на вокзале Цоо, откуда уходил поезд, в последнюю минуту Белый вдруг выскочил из вагона, бормоча: «Не сейчас, не сейчас, не сейчас!» — но кондуктор на ходу втянул его назад. Он старался еще что-то крикнуть, но уже ничего не было слышно. Свидетелем этого была поэтесса-эмигрантка Вера Лурье, которая провожала Белого.
«Foxtrot белого рыцаря»
Очень подробно пребывание Андрея Белого в Берлине описано в книге Милы Полянской «Foxtrot белого рыцаря. Андрей Белый в Берлине» (издательство «Деметра», 2009). Книга посвящена трагическому эпизоду в жизни Андрея Белого в пору его последнего пребывания в Берлине (1921–1923), сопровождаемого танцами в немецких забегаловках, в основном вошедшим тогда в моду фокстротом. Автор исследует «танцевальную» ситуацию послевоенного Берлина времен потерянного поколения и своеобразную реакцию Белого на разрыв с женой Асей Тургеневой и с немецким антропософом Рудольфом Штейнером. В книге повествуется о писательском рекорде Белого во время двухлетнего пребывания в Берлине: шестнадцать опубликованных книг, о берлинских встречах с Н. Берберовой, М. Цветаевой, В. Ходасевичем, А. Толстым, И. Эренбургом и др. Использована хроника тех дней: берлинская периодика 1921–1923 гг., эмигрантские газеты, бюллетени, рекламы и журналы, повествующие о феномене русского литературного Берлина 20-х гг.
Марина Цветаева. Дом с балконами
Памятная доска на доме с балконами, где жила М. Цветаева с дочерью, на Trautenaustrasse, 9. Фото: A. Pushkin
О том, что она приехала в Берлин, эмигрантскую публику известили многие русские газеты. Статья Андрея Белого о Цветаевой в газете «Голос России» от 21 мая 1922 г. заканчивалась словами:
«…Марина Цветаева — композиторша и певица… Мелодию предпочитаю я живописи и инструменту; и потому-то хотелось бы слушать пение Марины Цветаевой лично… тем более, что мы можем приветствовать ее здесь в Берлине».
Марина Ивановна Цветаева (1892–1941) приехала в немецкую столицу с девятилетней дочерью Ариадной (Алей), талантливой девочкой, которая во время эмиграции аккуратно вела дневник и сохранила будущему уникальные наблюдения, связанные с Мариной (так она звала свою маму). В Берлине Марина с Алей провели два с половиной месяца, после чего переехали в Прагу. Хотя поначалу планы были другие: «Я в Берлине надолго, хотела ехать в Прагу, но там очень трудна внешняя жизнь» (из письма Цветаевой к Пастернаку).
Квартира
Поначалу они поселились недалеко от Прагерплац (Pragerplatz) у Эренбургов, которые уступили им комнату. Потом переехали в пансион Элизабет Шмидт на Траутенауштрассе (Trautenaustrasse, 9), в дом с балконами. Он сохранился до наших дней, на фасаде установлена скромная мемориальная доска на русском и немецком языках. В этом доме жили и другие писатели-эмигранты, среди них — Владимир Набоков. Квартира была двухкомнатная с балконом, полюбившимся Але. На нем стоял горшочек в цветами, который девочка старательно поливала. Впоследствии этот балкон появился в стихах Цветаевой, написанных в Берлине.
Балкон. Сквозь соляные ливни
Смоль поцелуев злых.
И ненависти неизбывной
Вздох: выдышаться в стих!
Жена Эренбурга Любовь Михайловна помогала решить бытовые проблемы, водила гостей по магазинам. Покупали только самое необходимое. В числе прочего в универмаге «КаДеВе» Цветаева купила себе «берг-шуэ» — грубые на вид, почти мужского вида ботинки для прогулок по горам. Они вошли в историю. О «мужских ботинках» Цветаевой не раз писали потом в своих воспоминаниях эмигранты.
Германия не была чужой для Цветаевой, по матери — Марии Мейн — в ней текла немецкая кровь. «Во мне много душ. Но главная моя душа — германская», — писала она в своем дневнике. Она владела немецким языком, еще в детстве она побывала в этой стране.
В Германию она ехала, чтобы встретиться с мужем Сергеем Эфроном, бывшим белым офицером, ушедшим вместе с армией в эмиграцию и учившимся тогда в Пражском университете. Прага недалеко от немецкой столицы, но Эфрон смог приехать к жене только через месяц после ее появления в Берлине.
