Андрей Белый познакомил Марину Ивановну с Марком Слонимом, сотрудником пражского журнала «Воля России», ставшим впоследствии одним из самых близких друзей Цветаевой.
Обстоятельный Гуль
Знакомого со всеми Эренбурга поэтесса попросила организовать ей встречу с Романом Булем. Тот пришел:
«Постучал в дверь комнаты. Услышал — «войдите!». Вошел. Марина Ивановна лежала на каком-то странном предмете, по-моему, на сундуке, покрытом ковром. Первое, что бросилось мне в глаза, — ее руки — все в серебряных браслетах и кольцах (дешевых), как у цыганки.
Разговор начался — с Москвы, с ее приезда. Свое первое впечатление от облика Цветаевой я ярко запомнил. Цветаева — хорошего (для женщины) роста, худое, темное лицо, нос с горбинкой, прямые волосы, подстриженная челка. Глаза ничем не примечательные. Взгляд быстрый и умный. Руки без всякой женской нежности, рука была скорее мужская, видно сразу — не белоручка… Платье на ней было какое-то очень дешевое, без всякой «элегантности» Как женщина Цветаева не была привлекательна. В [ней] было что-то мужественное. Ходила широким шагом, на ногах — полумужские ботинки (особенно она любила какие-то «бергшуэ»).
Помню, в середине разговора Марина Ивановна неожиданно спросила:
— Вы любите ходить?
— Люблю, много хожу.
— Я тоже. Пойдемте по городу?
И мы вышли из пансиона. Пошли, помню, по Кайзераллее, шли долго, разговаривая… Я предложил зайти в кафе. Зашли. Кафе было странное — большое, белое, с гремящим негритянским джаз-бандом. Негры в Берлине были редкостью. Откуда они сюда залетели?
В кафе мы просидели, проговорили долго. Марина Ивановна прочла мне свои последние стихи… она была внимательный и наблюдательный собеседник… отношения у нас сложились сразу дружеские. Говорить с ней было интересно обо всем: о жизни, о литературе, о пустяках. В ней чувствовался и настоящий, и большой, и талантливый, и глубоко чувствующий человек. Да и говорила она как-то интересно-странно, словно какой-то стихотворной прозой, что ли, каким-то «белым стихом».
[27]
После отъезда Цветаевой из Берлина она какое-то время переписывалась с Гулем. Потом их отношения постепенно увяли, но Гуль старательно пересылал ей письма Пастернака, с которым Цветаева «вживую» так и не познакомилась, хотя очень ждала его в Берлине. Не успел. Она уехала в Прагу. Но с полученной по почте книгой Пастернака «Сестра моя жизнь» с дарственной надписью. Уже из Чехии Цветаева писала ему:
«Тогда было лето, и у меня был свой балкон в Берлине. Камень, жара, Ваша зеленая книга на коленях… Я тогда десять дней жила ею».
Трагический конец
После Праги Цветаева долго жила с мужем во Франции. В 1937 г. Сергей Эфрон, пересмотревший в эмиграции свои взгляды и ставший агентом НКВД, участвует в похищении генерала Миллера и (по одной из версий) убийстве советского разведчика Игнатия Рейса (Порецкого), который остался на Западе. Под угрозой разоблачения Эфрон выехал в СССР. К тому времени там уже жила его дочь Ариадна. Летом 1939 г. вслед за мужем и дочерью возвращается на родину и Цветаева с сыном Георгием (Муром). Спустя короткое время после ее приезда были арестованы и дочь, и муж. Сергея Эфрона расстреляли в 1941 г., Ариадна получила 8 лет лагерей и потом еще семь лет ссылки. Была реабилитирована в 1955 г. На родине Цветаева почти не писала стихов, занимаясь переводами. В эвакуации она оказалась в отчаянном положении: не было работы, не было жилья, не было еды. Потеряв волю к жизни, 31 августа 1941 г. она покончила жизнь самоубийством.
Трагически закончилась жизнь и у Абрама Вишняка. В 1925 г., когда русский книжный бум в Берлине закончился, он с супругой переехал в Париж. Здесь они жили вплоть до июня 1941 г., полагая, что, даже будучи евреями, смогут пережить тяжелые времена, если будут следовать указаниям властей. Но в день нападения на СССР Вишняк был арестован, годом позже забрали и его жену. В 1944 г. Вишняк погиб в концлагере. Как и его жена.
Исход
После денежной реформы 1923–1924 гг. и ввода твердой валюты рентенмарк жизнь в Германии изменилась. Страна вошла в стадию короткого, интенсивного расцвета в искусстве, культуре, архитектуре, литературе, светской жизни. Рестораны, кафе, театры были заполнены блестящей публикой. Особенно процветал Берлин, который тогда обрел статус одного из ведущих культурных центров Европы. Это славное время вошло в историю как «золотые двадцатые». Словно высшие силы дали стране возможность расслабиться перед погружением в мутные воды нацизма. Но русских на этом «празднике жизни» становилось все меньше. С проведением реформы финансово-экономические выгоды книгоиздательской и прочей коммерческой деятельности для эмигрантов исчезли. Русские стали покидать Германию. Одни возвращались в Россию, связывая свое будущее с Родиной, другие отправлялись во Францию, в Чехию, Югославию… В 1925 г. в городе «официально зарегистрированы были лишь 10 293 российских гражданина и 10 042 лица без гражданства».
[28] К 1930 г. численность российских эмигрантов в Германии снизилась до 100 тысяч человек.
Издательства одно за другим прекращали деятельность либо перебирались в другие страны. Часть из них пострадала из-за срыва российской стороной оплаты ряда работ по ее заказам. Есть малоубедительная, на взгляд автора, версия, что это была заранее спланированная акция с целью нанесения удара по Белой эмиграции. Так или иначе, из Берлина начался исход русской интеллигенции, которому способствовали также нарождавшийся национал-социализм и сопутствующий ему антисемитизм. Хотя на этом горизонте в середине 1920-х гг. опасность сумели разглядеть только самые зоркие.
Одним из последних литературных эмигрантских объединений прекратил в 1933 г. свое существование Берлинский кружок поэтов. Правда, и образованный поздновато, в 1928 г. Основу кружка составляли молодые эмигранты, вывезенные из России в детском возрасте и выросшие на чужбине. Объединение возглавлял Михаил Генрихович Горлин (1909–1944), рафинированный интеллигент, всецело преданный поэзии, который «не умел ни плавать, ни кататься на велосипеде, ни даже бегать». Из Берлина вместе с будущей женой Раисой Блох он переехал в Париж, где работал в Институте славяноведения. Когда немцы пришли в Париж, супруги были арестованы как евреи и погибли в концлагере.
«Из газет в Берлине осталась одна ежедневная — «Руль», — писал Роман Гуль. — Из журналов уцелел лишь «Социалистический вестник», ибо был связан с немецкой социал-демократической партией. Русские театры закрылись. Издательства, одно за другим, умерли. Остался только «Петрополис» выпускавший довольно много книг. Формально существовали еще два-три, но книг почти не выпускали. Общественные и научные организации одни прекратили свое существование, другие обеднели силами. Столица русского зарубежья перешла во Францию, в Париж».
