— Конкретнее.
— Ну как вам сказать. В моих руках тогда была фактически вся работа по выдвижению руководящих кадров. Разбору их деятельности, наказанию, направлению для работы за границу. Вот я и делал все, что мог сделать на этих должностях вредитель. Направлял на руководящие должности слабых в профессиональном, и политическом, и моральном отношении людей, которые могли развалить производство, сорвать выполнение пятилетки. Скомпрометировать партию. В комиссии по партконтролю я поставил дело так, чтобы покрывать и не показывать враждебных партии элементов, а настоящих партийцев, которых кто-то оговорил, лишать партбилета и всячески задвигать. За границу старался направлять тех, кто скорее всего мог стать там шпионом или невозвращенцем.
— Какой же вы все-таки негодяй, Ежов, — с удовольствием процедил сквозь зубы Родос. — Да вам же после этого нет места на нашей земле.
— Я понимаю, что нанес огромный вред партии и стране, полностью раскаиваюсь в своих преступлениях и готов понести за них заслуженное наказание, — заученно произнес Ежов, испуганно посмотрев на следователя.
— С женой Мнацаканова, Эрной Бошкович, вы были знакомы?
— Да, он познакомил нас с ней в Вене.
— Вы знали, что ее первый муж — польский шпион и она сама работает на польскую разведку?
— Нет. Я даже не знал, что до Мнацаканова она была замужем.
— Ваша жена встречалась с Бошкович наедине?
— Я припоминаю, что незадолго до нашего отъезда Мнацаканов и Бошкович возили ее делать покупки, а я в это время был в полпредстве.
— Как вы считаете, могла Ежова установить с Бошкович шпионскую связь в Вене? Какие у вас об этом есть сведения?
— У меня таких сведений нет. Мы с Евгенией никогда не говорили о Бошкович. Она о шпионских связях ни с ней, ни с Мнацакановым мне ничего не говорила.
— Это не значит, что такой связи не было. Сейчас уже доказано, что Ежова была английской шпионкой и вы даже это подтвердили на следствии. Скажите честно, вы знали о встречах с Бошкович после приезда той в Москву?
— Жена мне почти ничего не говорила о своей шпионской работе. Но я допускаю, что она могла поддерживать шпионскую связь с Бошкович в Москве, поскольку английская и польская разведки часто действуют совместно.
— Вы специально вызвали Мнацаканова в Москву, чтобы связываться через него с гестапо, он просил вас об этом?
— Да. Перед самым моим отъездом из Вены он сделал такое пожелание, и я дал указание Слуцкому отозвать его для работы в НКВД сразу же после того, как стал наркомом.
— Вы поддерживали с ним конспиративную связь в здании НКВД?
— Да, такая связь у нас существовала вплоть до его разоблачения и ареста.
Этот ответ вполне удовлетворил Родоса. Он не стал задавать Ежову уточняющих вопросов, поскольку сомневался, что тот вразумительно пояснит, как наркомвнудел, который в здании НКВД не появлялся без сопровождения, а в кабинет к нему даже высокопоставленные сотрудники ходили только по вызову и при этом несколько раз предъявляли документы и регистрировались у секретаря в специальном журнале, мог регулярно встречаться с каким-то Мнацакановым.
— Какие задания давал вам Мнацаканов? Вы ему передавали секретные сведения НКВД?
— Секретные сведения НКВД его не интересовали. В руководстве наркомата на уровне начальников отделов и их заместителей были агенты гестапо, потом многих из них разоблачили, как и самого Мнацаканова. Эти агенты знали информацию детальнее меня. А я сообщал ему о заседаниях Политбюро, о пленумах ЦК, о беседах со Сталиным, Молотовым, Кагановичем и другими руководителями, рассказывал содержание секретных писем и телеграмм ЦК и Совнаркома.
— Хорошо поработали. А что же вы его не выручили, когда он попался? Ведь он просил вас помочь.
— Я ничего не мог сделать, ведь он был полностью разоблачен и признался в своей шпионской работе.
— Вы боялись, что он вас выдаст?
— Нет. Ему бы просто не поверили.
— Врете, Ежов! У нас есть против вас улики. Когда Мнацаканова допрашивал следователь Дулов, вы специально зашли к нему в кабинет и сказали своему сообщнику: «Пишешь, ну пиши, пиши». Это вы его предупредили таким образом, чтобы он молчал о вас, а потом побыстрее пустили его под расстрел. Что, разве не так?
— Да, я помню, что это было. Я боялся, что Мнацаканов разоблачит меня как немецкого шпиона. Мне хотелось, чтобы его быстрее расстреляли, и я добился этого.
На этот раз Родос был доволен своим подследственным, его показания укладывались в заранее продуманный план и закрывали много неясных вопросов. Он кивнул заслужившему папиросу Ежову на лежавшую на столе пачку. Пока бывший нарком закуривал, Родос достал из папки копию машинописного текста.
Это было какое-то бессвязное обезличенное сообщение то ли подследственного, то ли осведомителя, а может быть, просто выдержка из анонимки. Интересоваться источником оперативной информации в НКВД считалось недопустимым и, получив эту бумагу от Кобулова, Родос не стал ничего уточнять.
Кто-то сообщал об имевшей место в 1934 году любовной связи Ежова с некой Стеффорн, чешской и немецкой шпионкой. До этого Родос раза три читал текст, но так и не понял, кто же такая эта Стеффорн — сотрудница НКВД, жена сотрудника ИНО в Берлине или то и другое одновременно. Ежов якобы предлагал ей выйти за него замуж, но она отказалась, а потом жалела об этом. Но вскоре нашла себе нового мужа, некого Петрушева. Когда Стеффорн посадили за шпионаж, Петрушев просил через Евгению Ежову похлопотать за нее перед мужем, но это не дало результата. Вот и все сведения.
Родос задумался. Ежов уже назвал с десяток немецких шпионов, с которыми он работал в Москве, поэтому чешка Стеффорн вряд ли здесь необходима. Но она могла бы сыграть свою роль в моральном разложении Ежова, что сейчас очень важно.
— Вы были знакомы с некой Стеффорн?
— Может быть, напомните, кто это такая.
— Напомню. Это ваша любовница, чешка, на которой вы даже хотели жениться, но она предпочла вам какого-то Петрушева.
— Может быть, это Елена Петрушева, подруга Евгении, они познакомились еще в Германии в конце двадцатых. Но…
— Расскажите о ней подробно.
— Женя говорила мне, что у Лены отец был немецкий еврей из Праги, а мать то ли чешка, то ли полька. Она была замужем за загранработником и жила с ним какое-то время в Германии.
— Этот муж был сотрудником ИНО ОГПУ?
— Не знаю, об этом разговор не заходил. Она где-то в тридцатом году бросила его и уехала в Москву. Я фамилии этого мужа тоже не знаю. Потом она за Петрушева вышла замуж. Я с ним пару раз виделся, представительный такой мужчина. Он говорил, что его отец был известным дореволюционным фотографом, лучшим в России и очень богатым. А сам Петрушев работал в каком-то издательстве, то ли тоже фотографом, а может быть, и художником. Жена мне говорила, что он рисует хорошо, дома у них его картины висели.
