— Я отрицаю все, что сообщал на следствии. Вернее, то, что касается моей шпионской и заговорщической работы. Такого не было.
— Но ведь вы подписали все протоколы допросов. Все! — прокричал Эсаулов.
— Я сделал это, чтобы меня не били.
— Интересно, как вы теперь докажете, что прибегли к самооговору?
— Все, что я про себя говорил, можно проверить. С немецким чиновником Артнау я никогда не виделся, так как такого человека в природе не существует. Он мною придуман. Просто у меня не было знакомого немца, который бы мог меня завербовать. Жуковский в 1932 году в Москву не приезжал, а работал в Германии. Я познакомился с ним только через два года. И Косиор у меня в кабинете никогда не был, с Дагиным и Алехиным в ноябре тридцать восьмого не встречался. Я был государственным человеком, и все мои встречи фиксировались в журналах секретарями и охраной вплоть до моего ареста. Это легко проверить. И еще я много наговорил такого, что можно проверить. Если мне не дадут встретиться с членом Политбюро, я все это расскажу на суде.
Лицо Эсаулова налилось кровью. От волнения он стал задыхаться. Чего-чего, но этого он не ожидал от, казалось, полностью сломленного и послушного Ежова. Что же теперь будет? Кобулов будет в ярости и, скорее всего, даст ему, Эсаулову, по морде. Но это еще полбеды. Как Богдан Захарович все это доложит товарищу Берия? Ведь на послезавтра назначено заседание военной коллегии. И тут этот гад, Ежов, выкинул такой фортель.
Эсаулов встал из-за стола и стал ходить по кабинету. Ежов сидел низко опустив голову и чем-то напоминал плачущего подростка.
Следователь даже не мог представить, что же теперь произойдет. Все его начальники от Сергиенко до Берия очень коварные люди. В случае опасности подставят его как миленького. Чего доброго еще припишут ему сговор с Ежовым. А это — конец. Была мысль избить до полусмерти бывшего наркома, заставить его согласиться с обвинениями. Но это еще хуже. На суде, на краю своей могилы, Ежову будет нечего терять и он расскажет все. Тогда получится, что Эсаулов не доложил об отказе подследственного признать выдвинутые против него обвинения.
Эсаулов отправил Ежова в камеру, а сам стал думать, как лучше доложить руководству о сегодняшнем казусе.
2 февраля 1940 года
На следующий день Ежова привели в кабинет наркома внутренних дел в Сухановской тюрьме. Он сразу заметил, что кабинет отделан заново: шелковые занавески на окнах и дверях уступили место тяжелым портьерам из добротной ткани, панели на стенах из лакированного дерева заменили дубовыми. Стол и стулья тоже были другие. Убрали все, что имело отношение к бывшему хозяину. Здесь ничто никому не должно было напоминать о враге народа Николае Ежове.
Берия сидел полуразвалясь в мягком кресле. Жестом левой руки он приказал конвоирам удалиться, а правой небрежно указал Ежову на стул. Видимо, Ежов сильно изменился, поскольку Берия долго рассматривал его, сверкая стеклами пенсне. Потом сказал:
— Не по-партийному ведешь себя, Николай, по-троцкистски. Ты что, Муралов? Мрачковский? Смигла какой-нибудь? Почему вертишься, крутишься, не хочешь признать ошибок, отказываешься от своих слов?
Ежов молчал, опустив глаза. В эти минуты он не мог смотреть на Берия.
— Я говорил о тебе с товарищем Сталиным, — продолжал Берия своим громким гортанным голосом.
Ежов вздрогнул и поднял голову.
— Да, говорил. Ты сильно провинился перед партией, так считает товарищ Сталин. Виноват в том, что связался со шпионами, террористами, троцкистско-бухаринскими выродками и не только не разоблачил их, но и оказывал врагам доверие, продвигал и поощрял. Вот за что ты должен ответить.
Берия не зря, узнав о вчерашней выходке Ежова, отложив важные дела, приехал в Сухановку. Конечно же он никогда не обсуждал со Сталиным степень виновности Ежова перед партией. Но Хозяин знал от него, что следствие по делу бывшего наркома закончено и в ближайшие дни должен состояться суд.
Этот коротышка может сорвать суд. Черт его знает, что он может там наговорить, начнет начисто отрицать свою вину. Конечно, для закрытого заседания Военной коллегии это не так важно и высшую меру ему можно вынести всегда. Но как в этом случае поведет себя Ульрих, может быть, у него есть какие-то установки от Сталина? Как бы все это не скомпрометировало его, Берия. Хорошенькое дело — Ежов почти год водил за нос НКВД.
Берия встал из-за стола, проследовал к встроенному в стену шкафу, достал оттуда хрустальный графин и вазу с фруктами и поставил рядом с изумленным Ежовым.
— Выпей, успокойся. Дай я сам налью, а то у тебя руки трясутся.
Ежов быстро опустошил стакан, взял апельсин и стал не спеша отрывать от него корку. Потом, оставив это занятие, взглянул на Берия. В этом взгляде были надежда и полная покорность.
— Я ни в чем не виноват. Шпионом никогда не был, заговоров и убийств не готовил.
— Опять ты за свое! Шпион не обязательно должен выдавать секреты своей страны иностранным разведкам. Шпионом считается и тот, кто своими действиями способствует этому, сознательно или несознательно. К тебе, я думаю, относится второе.
— Каким же шпионам я оказывал содействие?
— Люшкову, Успенскому, Литвину. Это твои ставленники. Когда их разоблачили, ты боялся их ареста, вот и предупредил. Люшков с Успенским скрылись, а Литвин застрелился. Что, не так?
— Этого не было. Я их не предупреждал.
— Не упрямься. Твоя вина очевидна. Но ты не враг, мы это прекрасно понимаем. Враги, начиная от твоей жены и кончая всеми этими вившимися вокруг тебя приспособленцами и подхалимами, вроде Журбенко, Цесарского, Жуковского, Шапиро, втянули тебя в заговор и шпионство.
— Неправда, это честные люди. Просто я оговорил их.
Берия громко рассмеялся.
— Может быть, и Фриновский честный человек? Час назад его приговорили к расстрелу. Вел себя как последняя проститутка, сам ни в чем не хотел признаваться, все свалил на тебя. Выполнял якобы команды наркома. Ему никто не поверил, троцкистскому выродку. И Дагин, и Евдокимов, и эти «честные», которых ты только что назвал, и подонок, бывший золотопогонник, Николаев-Журид — все тебя представили заговорщиком, который чуть не силой заставлял их изменять Родине. Ты пригрел этих змей на груди, а теперь выгораживаешь, ради таких сволочей обманываешь партию, товарища Сталина.
— Я их не выгораживаю, просто об их темных делах мне ничего не известно. Только в этом моя вина. А признался, потому что меня били.
— Кто? Кобулов? Родос? Эсаулов? Сейчас же напиши заявление, я их накажу.
Ежов молча покачал головой. Он понимал, что Берия для виду может санкционировать доследование. А это — продолжение мучений.
— Значит, тебя никто не бил, просто ты не хочешь признаваться, ведешь себя как настоящий враг. Даже такие махровые троцкисты, как Радек и Раковский, после долгого вранья все-таки признались во всем, разоружились перед партией и народом. Их строго наказали, но жизнь сохранили. У них, гнилых интеллигентов, хватило на это мужества. А ты, рабочий парень, комиссар Красной Армии, который прошел огонь и воду, ведешь себя как последний трус.
